Мы следили за самолетом, глядя, как он уменьшается вдалеке, сверкая в солнечном свете.

— Куда он летит, папа?

Он указал направление:

— Туда.

— К восточным горам?

Он кивнул. А потом произнес слова, которые меня испугали:

— Не забывай этот момент.

— Хорошо, — сказал я.

Но отцу, кажется, этого было мало:

— Никогда не забывай, куда полетел самолет. Я хочу, чтобы ты это запомнил. Хорошо?

— Хорошо, — повторил я и заглянул ему в лицо: — Но куда он летит?

Отец молчал долго, и я начал сомневаться, что он меня расслышал.

Затем он прошептал ответ, так тихо, что тот, видимо, не предназначался для моих ушей:

— Домой.

На мгновение мне показалось, что он собирается сказать что-то еще. Не просто слово или предложение, целый поток мыслей прольется на меня. Страх сдавил мое сердце. Каким бы любопытным я ни был, я понял, что не хочу знать, не хочу чувствовать затхлый запах признаний, так долго находившихся взаперти, слишком тщательно оберегаемых секретов. Я не хочу этого,подумал я. Я совсем этого не хочу.

Но отец прикрыл глаза, и когда открыл их, когда его веки резко распахнулись, в них вновь светилась решимость.

— Запомни, куда полетел самолет, хорошо? — сказал он.

Направление, в котором улетел самолет, в тот день не казалось мне важным. Как будто отец выбрал его просто так, или позволил ветру определить курс самолета. Но позже, спустя годы, я понял, что это было намеренно. Полети самолет в любом другом направлении, он в итоге разбился бы в бесконечной пустыне. И только на востоке его ждала иная судьба: зеленые горные луга, лазурные ледниковые озера и белоснежные снега ледников, окрашенные алым сиянием рассвета.

…Глухие голоса, потом молчание. Кто-то накрывает мое дрожащее, замерзающее тело толстым покрывалом, которое я хватаю горящими руками. Я снова теряю сознание…

…Я вырываюсь из серого забытья, чувствуя, как мою одежду пропитывает холодный пот. Даже в лихорадке я ощущаю ход времени: дни сменяют ночи, луна и солнце всходят и заходят. На мой горячий лоб кладут холодный компресс, который сразу едва не вскипает. Мягкое журчание чьего-то голоса вновь сменяется тишиной. Холодная рука касается моей ладони — приятное и свежее ощущение, как от прохладного мрамора. Я стискиваю ее, чувствуя, как проваливаюсь в яму лихорадки, полную одновременно льда и огня…

Через сколько-то часов — дней? — я снова могу открыть глаза. Комната — будто ставшая плоской и двумерной, — колышется, как флаг на ветру. Из пустоты выступает лицо. Это Пепельный Июнь. Она бледная и выглядит больной. Но с цветом ее волос что-то не то. Потом ее лицо превращается в лицо Сисси. Карие глаза с беспокойством смотрят на меня. Комната опять начинает качаться, и я закрываю глаза. Рядом со мной раздается тихий плеск воды. К горящему лбу прижимается мокрое полотенце. Мир снова проваливается в темноту…

…Я открываю глаза, смахивая застывшие слезы. С тех пор как я в последний раз раскрывал веки, прошло не меньше суток. Почти тут же я начинаю вновь падать во тьму. Но успеваю заметить Сисси, она смотрит в окно, не зная, что я пришел в себя. Ее лицо, освещенное лунным светом, напряжено. На нем страх. Что-то не так. Я снова засыпаю…

Я просыпаюсь. Такое чувство, будто я родился заново. Впервые за последние несколько дней у меня ясная голова и я могу чувствовать тело, хотя еще слаб. Я касаюсь своего лба. Кожа прохладная и сухая. Лихорадка прекратилась. Я делаю вдох, чувствуя, что в легких еще бурлит мокрота.

Солнечный свет струится сквозь прозрачные шторы. Я в маленькой комнате, облицованной деревом. Большой альков делает ее просторнее. Рядом со мной, в кожаном кресле, крепко спит Сисси. Рот у нее приоткрыт, покрывало слегка приподнимается от дыхания. Я пытаюсь сесть, но сил у меня практически нет.

— Осторожно, помедленнее, вот так, — Сисси мгновенно оказывается рядом, поддерживает меня и помогает лечь.

— Сколько? — хриплю я. Мой голос больше похож на карканье, я его почти не узнаю.

— Ты пролежал три дня. Первые два почти не приходил в себя и температура не опускалась. На, выпей, — она подносит к моим губам чашку. — Лихорадка отступила вчера ночью.

— Я сам. — Но чашка как будто сделана из свинца, и я едва не расплескиваю ее содержимое. Сисси поддерживает мои руки. Я делаю несколько глотков и падаю назад, на подушку. По моему телу проходит волна тепла.

Сисси выглядит измученной, волосы у нее спутаны, несколько прядей прилипли к щеке. Под глазами мешки, напряжение читается в чертах. Что-то не так.

— Сейчас утро или вечер? — спрашиваю я.

Вопрос застает ее врасплох.

— Не знаю, я потеряла счет времени, — говорит она и смотрит в окно. — Кажется, ближе к вечеру. Да, — кивает она, изучая окно с другой стороны комнаты, — там запад, так что время к вечеру.

— А где все? Где мальчики?

— Там где-то.

— С ними все в порядке?

Она кивает.

— Более чем. Им здесь действительно нравится, — она пытается улыбнуться, но слишком напряжена для этого. — Они в восторге. Никогда не видела их такими счастливыми.

— Так, значит, это действительно она? Земля Молока и Меда?

Сисси кивает и умолкает.

— Сисси, что не так?

— Да нет, все в порядке. Здесь хорошо. Плоды, солнце. Земля обетованная, да.

Но она уже долго не смотрит мне в глаза.

— Расскажи мне, — осторожно прошу я.

Она закусывает нижнюю губу, ерзает на месте и, наконец, шепчет:

— Что-то тут не так.

Я все-таки сажусь.

— Что ты имеешь в виду? — Мокрота опять поднимается в груди, и я начинаю кашлять. Она наклоняется ко мне и слегка хлопает по спине. — Сисси, расскажи мне.

Она качает головой:

— Тебе надо отдохнуть.

Я сжимаю ее руку:

— Просто скажи.

Она задумывается.

— Трудно сказать точно. Просто какие-то мелочи.

— Мальчики тоже заметили? Эпаф?

Я вижу в ее глазах растерянность.

— Здесь слишком много еды, слишком много развлечений. Вчера мы заговорили с Эпафом, он вообще ничего не заметил. Сказал, чтобы я перестала об этом думать, вести себя, как параноик. Расслабиться и получать удовольствие. Но я не могу. Что-то не так.

В этот момент снаружи раздаются шаги и дверь резко распахивается. Заходит высокий мужчина, слегка сутулящийся, как будто стесняясь своего роста. Сисси напрягается.