— Это что, массовое поклонение героям войны двенадцатого года? — удивился Ник.

— Погоди, вон, видишь, у них транспаранты…

Ник присмотрелся и обомлел. Фашисты.

Тем временем агрессивная толпа, зигуя, повалила на проезжую часть, перекрыла движение. Ник понял, каково ядерному реактору перед взрывом, вдохнул-выдохнул, надеясь остынуть. Тысячеглазый, но совершенно безмозглый Аргус толпы клокотал злобой и выплескивал ее.

Шпана шныряла между машинами, заглядывая в салоны, отчетливо-яркая в оранжевом свете фонарей и белом — фар. Бритый парень с совершенно безумным лицом и глазами наркомана постучал по лобовухе, прильнул к стеклу. Увидел Машу, вывалил язык с пирсингом и облизнулся. Ник узнал его. Один глаз закрыт бельмом, второй — зеленый.

Бритый расхохотался.

Из «ниссана», стоящего слева, вылез пузатый коротышка и принялся обниматься со здоровенными скинами. Ник в очередной раз пожалел, что закон запрещает огнестрельное оружие. И одновременно возрадовался, потому что тогда он давно бы кого-нибудь пристрелил и уже сидел бы.

Разноглазый отвернулся, замахал руками, заорал, и его товарищи окружили «шестерку» впереди, вытащили слабо сопротивляющегося водителя в кепке-«аэродроме», повалили между машинами. Биты и монтировки заходили вверх-вниз. Маша отпустила руль и закрыла лицо руками.

В толпе зажгли фаеры.

Ник отстегнул ремень безопасности и выскочил на дорогу.

— Куда?! — крикнула Маша за его спиной.

Ник не обратил на нее внимания. Реактор взорвался. Ударная волна ярости понесла Ника вперед, он схватил за капюшон первого попавшегося фашиста, развернул и отвесил ему крюка, нацик распластался под колесами «шестерки». Ник поднял упавшую биту, перекинул из руки в руку и хищно оскалился:

— Что, суки, не ждали?

Он говорил с ними на их языке. Он всегда со всеми говорил на их языке.

Фашисты бросили несчастного кавказца и синхронно повернулись в сторону наглеца, который посмел вмешаться в их святое дело. Одновременно сглотнули. Все вместе шагнули вперед и замерли, выжидая. Ник сразу определил вожака — могучего детину с наколотой на лысине свастикой, — смотрел ему в глаза и не видел в них человека. Хищная, кровожадная гидра клубилась по ту сторону истины. Отруби голову — вырастет три.

Рядом с татуированным кривлялся разноглазый.

Гидра не спешила нападать. Ник лопатками чувствовал: за ним и над ним поднимается Нечто, не менее агрессивное и кровожадное, клокочет, бурлит и дает не силу, нет — безумие. Алое и горячее. И будто видна краем глаза леска, ведущая к крестовине в руке неведомого кукловода. Будто здесь, перед разъяренной толпой, не сам Ник, не один Ник.

Сейчас они за всё ответят, никакой «Фатум» не спасет.

Фашисты отступили, это показалось Нику естественным. Продолжая скалиться, он пошел на них. Кто-то схватил его за плечо сзади, Ник быстро развернулся, вскидывая биту, но узнал Машу.

— Ты что, спятил? Менты!!!

Наваждение схлынуло, Ник бросил оружие и юркнул в салон, напоследок глянув на кавказца: мужик не шевелился. Скины рванули прочь, но поздно: меж автомобилей замелькали люди в сером. Они не особо спешили ловить нарушителей спокойствия — можно же и огрести. А фашисты хлынули к метро, но по-видимому, путь был перекрыт, и они бросились в разные стороны, стараясь рассосаться по району.

Менты уже кого-то волокли, попутно наказывая дубинками за беспокойство.

Ника знобило. Он пришел в себя, сообразил, что сделал, но не удивился и не расстроился. Он знал: так было нужно. Если закроешь глаза, тебя всю жизнь будут преследовать уроды с битами. Им можно безнаказанно убивать и насиловать, а ты сиди утирайся. И кто ты после этого?

Ник заглянул в бездну, и у него закружилась голова. Он коснулся запретного и понял, что его жизнь бесценна, но если он умрет, все только выиграют. Потому что за Ником — невидимый кукловод, возможно им же порожденный.

И еще понял, зачем делают «плановый выброс агрессии». Агрессия — ядерный реактор, готовый взорваться в любую минуту, его нужно постоянно охлаждать. Но кто ответит за жертвы?

Зубы отбивали дробь, Ник спросил, тщательно выговаривая каждое слово:

— «Фатум» к этому причастен?

Он знал ответ наперед и хотел проверить только Машину реакцию.

Маша надула губы и не отвечала. Наконец снизошла:

— Не во всем виноват «Фатум». Я не знаю. А вот ты виноват, псих ненормальный!

— Извини. — Ник нахохлился и обхватил себя руками.

Маша продолжила:

— Интересно, все пассионарии — психи? Не знаешь, есть ли тут объезд? А то до ночи проторчим.

* * *

Перед входом в цоколь светилась вывеска: «Бюро адвоката Карла Домбровского». Кучерявые малиновые буквы имитировали курсив.

Маша зашла вместе с Ником.

Дверь была не рада посетителям и открылась с трудом. Секретарь, средних лет блондинка в вишневой блузе, стоявшая возле ксерокса, вымученно улыбнулась. Трое хмурых парней, оккупировавших кожаный диван, зыркнули с ненавистью. Ник окинул взглядом приемную: коричневые кожаные диваны с резными ручками, два тронообразных стула, на стенах — дипломы, всячески восхваляющие Домбровского, на единственном кресле под огромным фикусом — неподвижная, похожая на манекен молодая дама.

— Здравствуйте, — проговорил Ник. — Мы к Карлу Григорьевичу, по записи.

— Секунду… — Секретарь вынула распечатки, положила их на стол, заглянула в журнал. — Каверин?

— Никита Викторович. — Ник со ступеньки шагнул на пол, Маша последовала за ним.

«Не уезжает — значит, ей поручено следить», — подумал Ник, снял пальто и повесил рядом с женской дубленкой.

— Подождите, он примет вас, когда освободится, — проговорила блондинка.

Один из хмурых парней цыкнул зубом и уставился на Ника.

Из кабинета директора выскочила пышная женщина с трехэтажной прической и заполнила собой комнату: оттоптала ноги даме-манекену, толкнула Ника, протаранила и прижала к стенке Машу. Надевая дубленку, задела кого-то из парней. Когда начались пререкания, Ник уже здоровался с адвокатом:

— Добрый вечер. Я Каверин, мне назначено.

Адвокат — молодящийся подтянутый мужчина лет пятидесяти, растянул тонкие губы в улыбке, беззастенчиво осмотрел Ника, скользнул взглядом по его обуви, вскинул бровь и указал на стул:

— Присаживайтесь. Излагайте суть проблемы.

Ник сдержал злость, скопировал неестественную улыбку Домбровского, развалился на таком же, как у хозяина кабинета, стуле-троне и заговорил с деланым возмущением:

— Вы меня не узнаёте?

Он с удовольствием отметил, как ухоженные пальцы сжали «паркер» и покраснела морщинистая индюшачья шея, которую не спасли омолаживающие уколы. Продолжил Ник с задором, рассказал все как есть, не давая воли чувствам, словно дело его не касалось, и выжидающе уставился на адвоката.