ордена, а он заработал себе один ревматизм — наживаться и то не умеет, жизнь на нашем поезде просто роскошная!»[56]

Обратите внимание: молодой врач предъявляет своему начальнику претензию за то, что тот не ворует: «наживаться и то не умеет». Взрослый — что возьмешь? Нелепый…

Между тем Погосский характеризуется современниками как человек, действительно, немного нелепый, но зато честный и добрый.

Вот посмотрите, какие изменения предлагает внести Погосский в деятельность санитарных поездов. Эти предложения, на мой взгляд, характеризуют человека, причем характеризуют вполне неплохо.

«1. Комендантом должен быть врач или точнее разграничить сферу деятельности коменданта и старшего врача».

Понимаете, да? Человек сознательно хочет уменьшить собственные полномочия, потому что это важно для дела.

«2. Присутствие сестер в теплушечном вагоне поезда очень мало приносит пользы — желательно заменить фельдшерами».

Тут, казалось бы, ничего особенного. Однако буквально за несколько дней до того как высказать свои предложения, Погосский настаивал на том, чтобы именно медицинских сестер наградили орденами.

Где же логика? Если они мало полезны, зачем награждать?

А логика есть — человеческая. Да, полезны мало, фельдшеры приносили бы больше пользы. Но разве есть в этом вина сестер? Нет. Разве медсестры не работают честно долгими часами? Трудятся. Значит, наградить их есть за что. А дальше можно и расстаться в интересах дела.

Согласимся, что это логика человека хорошего и доброго.

Чуть позже Погосский написал начальству следующее письмо:

«Прошу ходатайства о выдаче наградных денег персоналу поезда: мне по Вашему усмотрению»[57].

Обратите внимание: просил за других, не за себя.

Его услышали. Часть сотрудников поезда были награждены денежными премиями. Генрик Гольдшмит ничего не получил. И Погосский не получил.

Сенкевич очень подробно, с огромным количеством документов в руках, рассказывающих о военной жизни Корчака, делает такой вывод: «В этом дуэте с Погосским Гольдшмит обнажил свою индивидуальность: предельную деловитость, предельную справедливость и пронзительную трезвость оценки (какой горечью полны слова: „наживаться и то не умеет“)»[58].

На самом деле, понятно, что Погосский был человек, с которым вполне можно было найти общий язык, а то и подружиться. Но он был взрослый. То есть всегда находился у Гольдшмита под «подозрением». Не то что дружбы — нормальных отношений построить и то не получилось.

Постоянное раздражение — состояние, когда все вокруг бесит — не позволило нашему герою подружиться ни с начальником поезда, ни с кем-то еще.

Свою первую войну будущий Януш Корчак провел в абсолютном, всепоглощающем, нервном одиночестве.

4

Надо заметить, что раздражению было от чего возникнуть в душе и сердце Генрика Гольдшмита.

Наш герой попал, конечно, в странную ситуацию.

Он должен был заниматься медициной, в которой во многом уже был разочарован. Так мало этого. Настоящей медициной ему заниматься не давали, вынуждая трудиться санитаром.

А то и заведовать эвакопунктом. Это вообще хозяйственная работа. Скажем, уезжая, Гольдшмит должен был сдать документ — опись того, что есть в эвакопункте:

«1. Тулупов — 9 шт. 2. Валенок — 10 пар. 3. Тюфяков — 10 шт. 4. Наволок — 10 шт.»[59].

Надо ли было оканчивать университет, чтобы писать такие бумаги?

Так это еще полбеды.

Польский еврей, который потратил немало сил и эмоций, на борьбу за свободу Польши, вынужден где-то в Манчжурии воевать за Россию против японцев.

Не абсурд ли?

Еще раз повторим. Война — еще одно доказательство злой бессмысленности того, что делают взрослые. Смысла в этих сражениях для Гольдшмита не было никакого. Абсолютно бессмысленное существование на фоне ежедневных человеческих трагедий.

Как можно реагировать на происходящее? Чем?

Только и единственно — раздражением. И желанием закрыться от происходящего высоким забором.

Что Корчак и делал.

Забор был построен, если позволительно так сказать, в душе нашего героя: он старался не принимать происходящее близко к сердцу.

Но наблюдал.

Пройдет много лет, и Януш Корчак напишет в своем дневнике: «„Старый доктор“ (так называлась радиопередача Корчака. — А. М.) дает карамельки, рассказывает сказки, отвечает на вопросы. Теплые, милые годы вдали от базара большого мира (курсив мой. — А. М.)»[60].

На первой его войне столь явственно проявилось это желание уйти от «базара большого мира». Не ввязываться, не торговать, не торговаться. Внутренне отойти.

Приходится наблюдать — конечно, куда денешься? И все-таки надо стараться делать это без эмоций.

Большой мир со всеми его базарами — мир больших людей. Поэтому так важно уйти от него в мир людей маленьких, не взрослых, у которых нет еще своего базара, нет этого бесконечного стремления к торговле.

Только там можно спрятаться. А где ж еще?

5

На войне есть быт — и он печален.

Еда. Теоретически можно покупать ее в городе. Но китайская еда не всякому, что называется «по желудку». Это постоянная, изматывающая проблема.

Казармы — это не гостиницы. От одного запаха внутри казармы можно сойти с ума. Но нельзя.

Люди, окружающие нашего героя, — вовсе не джентльмены. Впрочем, может быть, это он видит их такими. Но, во всяком случае, разговаривать и тем более дружить ни с кем не хочется.

На все это Гольдшмит никогда и нигде не жалуется. Он вообще производит впечатление эдакого «надбытового» человека, которому абсолютно неинтересно не то что писать об окружающей жизни, но и просто замечать ее.

И вдруг — в дневнике — воспоминание о Харбине. Не про войну. Не про коллег. Совершенно неожиданное. В нем, для меня, если хотите — символ, хотите — метафора чужой, чуждой, другой жизни.

«Я только один раз ездил в Харбине рикшей. Теперь в Варшаве долго не мог себя заставить.

Рикша живет не дольше трех лет. Сильный — лет пять.

Я не хотел к такому руку прилагать»[61].

Знаете, так бывает, когда путешествие было неинтересным или трудным, то потом всплывают от него в памяти неприятные моменты?

Человек, прошедший через боевые действия, поменявший массу мест военной работы, видевший огромное количество людей, вдруг вспоминает несчастного рикшу, мысли о котором уже порождают печаль.

Психологически очень понятно.

Если в путешествии нам было хорошо, то мы, условно говоря, вспоминаем, как красиво цветет сакура.

Если плохо — печального рикшу, который живет три, от силы пять лет.

6

Но Гольдшмит не был бы Корчаком, не был бы педагогом от Бога, если бы не попробовал попасть в школу, чтобы посмотреть, как в чужом мире учат детей.

Когда выпадало свободное время, Гольдшмит ездил в разные города, неподалеку от Харбина. Просто, чтобы провести время, чтобы не текло оно столь бессмысленно: наш герой, как, впрочем, и все мы, убедил себя, что путешествие и открытие новых мест — есть осмысленное времяпрепровождение.

И вот в одном из городков он познакомился