берегу и движется ко мне навстречу. Не проявляя ни малейшей опаски. Я иду навстречу восхитительному зверю, протянув ему руку. Словно во сне или в моей памяти, а он всё ближе, и ближе, и движется все стремительнее, будто к кому-то, кого давно узнал.

— Принцесска! Лежать!!!

Вопль Мелони ударяет в спину внезапно. Вздрагиваю и оборачиваюсь — её лицо искажено, она бешено машет руками и выкрикивает: «Лёг и замер! Быстро!»

Потом я слышу рычание. Хриплое и низкое. Вместо ржания. Там, где только что был перестук копыт.

А когда разворачиваюсь — прекрасный серебристый единорог на бегу выпускает в меня длинную струю пламени.

Шипение и жар прямо над головой, трещат волосы: это я валюсь на землю, пропускаю пламя над собой. Потом качусь прочь с дороги, чтобы не попасть под копыта. Успеваю заметить: жёлтые клыки, хлопьями падает с них пена, налитые алым огнём глаза и черно-серебристая чешуя — знак драккайны под гривой, вдоль хребта.

Копыто ударяет туда, где только что была моя голова.

Бешеный храп, и стебли элейса — они мешают катиться и встать, захлестывают, укутывают. Вопль Мелони:

— Эй! На меня смотри, кому сказано!

Яростные копыта ударяют, направляясь туда, дальше, к ней… Единый, помоги мне!

Вскакиваю, отчаянно путаясь в стеблях. И вижу Мелони со снотворным в занесённой руке, а чудовище не собирается останавливаться, идет на нее…

— Не к ней! Ко мне! Ко мне, тварь!

— Морковка, не лезь!

Камней под руками нет, за амулетом далеко тянуться. Под руку попадает слетевший ботинок, в голове ни к селу ни к городу звучит батюшкин голос («Туфлей, как дамочка в мышь? Ты безнадёжен»). Потом голос батюшки недовольно умолкает.

Потому я попадаю. С первого раза и твари по голове. Так, что чудовище замирает и оборачивается, полыхая огненным рогом. И тут Мелони делает рывок и метает перед ним пробирку со снотворным.

Голубоватая дымка. Мгновенное замешательство — тварь яростно мотает головой, грива разлетается, будто брызги чернил…

— Мелони, он сейчас…

Хорошо, что чудовище снова целится пламенем в меня. Я стою дальше — и оно не попадает. И что оно начинает движение ко мне — тоже хорошо. Потому что я начинаю отступать и знаю, куда.

Пятиться неудобно: носок намок от сока элейса, каждую секунду могу оступиться. А Мел что-то кричит про Дар, но я её не слышу, просто пячусь, не отводя взгляда от глаз твари, в которых полыхает яростное, веселое пламя.

Понимаю, что не успеваю, когда единорог ускоряется и наклоняет голову, выставляя опасно блеснувший рог.

«Сейчас он меня осалит», — последняя глупая мысль…

В следующую секунду на единорога взлетает Мел — лёгкой пичужкой. Хватает его за уши и выкрикивает:

— Принцесса, воды ему в сопло!

Тварь останавливается, пораженная, потом начинает бешено брыкаться и крутиться — и я наконец делаю три последних прыжка. Теперь скатиться с берега в реку, воззвать к Печати (та откликается с натугой и стоном). И навести плотную водную струю в морду бестии.

— Вшшшш, — это погас огненный выдох. Рык, недоуменный храп, даже что-то похожее на ржание… Мел скатывается со спины твари сама — и всаживает в неё две стрелки с усыпляющим из трубки.

Единорог останавливается — высокий, статный, среди примятых ярко-зеленых стеблей. Серебро, опоясанное драконьей чешуёй. Черная развевающаяся грива и драгоценно-рубиновый витой рог.

Только когда он подгибает колени и валится в сон — я вижу у него ещё один признак драккайны.

Чёрный, узкий, шипастый драконий хвост.

Драккайна совсем мокрая. Я тоже: стою по пояс в воде. Кажется, второй ботинок я утопил.

Мелони стряхивает воду с коротких волос и отфыркивается.

— Чем ты уши затыкаешь — книжицами своими? Орала же — чтоб не лез, у меня снотворного хватает.

— Что-то не видно было, что оно на него подействовало.

— С огненными бывает — особенно когда пламени много. Сразу кинуть водой в него не мог? Или поставил бы водный щит — пф, защитничек навязался.

Молча дергаю плечом (главное — не покраснеть!). Не думаю, что Мелони готова сейчас услышать о моих поисках, об Алчнодоле и об учителе Найго. Она… не поймет. Мало из тех, на ком Печать, поймёт.

Со штанов течёт и капает речная вода, а носки сплошь в иле. Мелони шагает к ручью — чтобы вызвать «поплавок», наверное. По пути она разворачивается ко мне и бросает:

— Ну, ты дал.

И это, конечно, она о моей попытке прокатить её на драккайне… Вот только губы всё равно расползаются в улыбку.

Гроски говорил, что на первом выезде у него был обезумевший зверинец и бешеный виверний. Может, у меня всё не настолько эпично, но всё-таки…

— Что? Да, драккайна-единорог, Фреза, прихвати вольерных — грузить! Ты вряд ли допрёшь. Да знаю я про ту историю с шестью бочками виски! Как-как, Принцесска поморгал единорогу ресничками, тот бахнулся в обморок от счастья, сколько нам тут торчать?!

Звонкий голос Мелони разносится над удивлённым, бескрайним морем пряных трав. Серебром отливает река, и серебрится драккайна — едва заметно волнуются во сне бока. И где-то далеко-далеко — в волнах элейса, в серебре вод бежит, отражаясь, далекая девочка из прошлого — и улыбается мне. Шепчет на ходу:

— Для первого раза совсем неплохо, Рыцарь Морковка.

Только ботинок, конечно, жаль.

* * *

Люди подобны книгам. Многообразием, многоцветьем. Тем, насколько обложка иногда не совпадает с содержанием. Бесконечностью смыслов и прочтений.

А ещё ты иногда не представляешь — что встретишь через несколько страниц.

Казалось бы: авантюрный пиратский романчик. Крикливая обложка насквозь пропиталась табаком и морской водой. Откуда там хоть строка о летающих единорогах?

Пиратка Фрезуанда только расфыркалась, когда увидела наш с Мелони трофей. Потерла сухонькие ладошки, напряглась… И вот тебе старушка, которая тащит по воздуху спящую драккайну-единорога.

Когда-то я полагал, что книги интереснее людей. Теперь знаю, что самые интересные книги — люди. Их можно читать, не отрываясь. Не уставая. Всю жизнь открывая новое.

— Ото ж и ничего себе, — сказала Йолла, почтительно заглядывая в клетку. По клетке неспешно трусил хмурый единорог с рубиновым рогом и шипастым хвостом. — Это он других единорогов убивал, стал быть? И вас сожрать хотел?

Милая летняя книжица песенок и стихов с вечной грустинкой: девочка — «пустой элемент», да ещё вечно пьющая мать, совершенно опустившаяся.

Смотрела она на меня как на героя, и я застеснялся своей обуви: растоптанных восточных туфель, расшитых бусинами. Их мне ещё в «поплавке» всучила Фреза, буркнув что-то вроде «завялялись с поездки в Дамату».

— Едва ли всё-таки он хотел нами