Не найдется никаких слов, чтобы описать боль, которую я почувствовала, увидев тело Дилана, лежащее в гробу. Выражение лица у него было незнакомое, позже Байрон признался, что благодаря этому ему было легче. Это незнакомое выражение, возможно, было единственной вещью, которая позволила нам перенести этот первый, ужасающий, нереальный миг. Я пригладила волосы Дилана и поцеловала его в лоб, вглядываясь в лицо, надеясь увидеть в нем ответы и не находя ни одного. Мы с Томом принесли несколько плюшевых зверей, которых Дилан любил в детстве, и положили их в гроб так, чтобы они оказались у его щек и шеи. Байрон, Том и я взяли друг друга за руки и вместе коснулись рук Дилана. В конце концов, мы снова были вместе, снова были семьей.

Был холодный весенний день, и меня вдруг переполнило навязчивое, почти биологическое желание согреть Дилана. Я никак не могла перестать растирать его холодные как лед руки, выглядывающие из-под больничной сорочки с короткими рукавами, в которую он был одет. Мне пришлось удерживать себя от того, чтобы забраться в гроб, чтобы закрыть его тело теплом своего.

Марта советовала, чтобы каждый из нас провел какое-то время наедине с Диланом. Байрон был первым. Пока я ждала в главной гостиной похоронного зала, я пыталась подготовить себя к тому, что в последний раз окажусь наедине с останками моего сына, и начала паниковать. На меня накатила волна почти животного инстинкта защиты своего потомства. Как я смогу позволить уничтожить Дилана, сжечь его в огне? Я вскочила со стула и начала шагать по комнате, мои мысли бежали с огромной скоростью. Другой вариант — погребение под землей или на земле — не принес мне успокоения. Я попыталась представить, как мы могли бы украсть тело из морга и ускользнуть с ним в безопасное место. «Я не могу этого сделать», — снова и снова думала я. В гостиной похоронного зала был камин. В холодный снежный день он выглядел очень привлекательно и жизнерадостно, и я подошла к нему. В конце концов, я немного успокоилась, глядя на игру языков пламени. Большая часть моей паники превратилась в смирение, а затем горе вернулось с новой силой. «Как грустно, — думала я, глядя в огонь, — что таким способом я должна согревать своего сына».

С того дня я видела множество повторяющихся снов о Дилане: снов, в которых у меня был второй шанс спасти его, и я его упускала; снов, где, я поднимаю его рубашку, чтобы обнажить скрытые под ней раны; снов, где я одновременно спасаю его и спасаю других людей от него. Но этот сон я видела только один раз.

В нем я видела окровавленные кости Дилана, разбросанные по лесной почве. Я собираю их одну за другой, держу в руках, боясь положить, потому что они могут быть украдены или потеряны. Безопасного места для них нет, и я остаюсь бессильно стоять, прижимая к груди липкие, сочащиеся кровью кости.

Есть известная буддистская притча о женщине, которую звали Киса Готами. Рассказ начинается с того, что ее ребенок умирает. Неспособная принять его уход, женщина требует лекарство от врача, который прекрасно знает, что ребенку ничего не поможет. Он отправляет ее к Будде, который говорит женщине пойти и собрать горстку зерен горчицы из дома, где никто никогда не страдал, теряя близких. Киса Готами ходит от двери к двери и говорит, что ей нужно лекарство для ее ребенка. Многие люди предлагают ей зерна горчицы, но каждый раз, когда она спрашивает хозяина дома, теряли ли они близких, ей всегда отвечают: «Да!» Наконец, она возвращается к Будде.

— Принесла ли ты зерна горчицы? — спрашивает он.

— Нет, — отвечает она. — Но теперь я понимаю, что нет человека, который никогда не терял тех, кого любит, и я должна оставить моего ребенка в покое.

Мне потребовались годы, чтобы найти место упокоения для Дилана в своем сознании, и еще больше времени, чтобы обнаружить некоторые ответы, которые позволили мне найти покой для себя.

В субботу вечером, после похорон Дилана, мы сняли белье с постелей, собрали домашних животных и покинули подвал дома Дона и Рут, чтобы вернуться домой. Байрон ехал за нами на своей машине.

Мы с тревогой приблизились к нашему дому. Толпа журналистов вовсе не уменьшилась. Они окружали дома наших друзей, забрасывая их визитными карточками и сообщениями. Один из них перегородил подъездную аллею нашей подруги, когда она отказалась разговаривать с ним, а потом преследовал ее, когда она выезжала по делам, пока она не пригрозила позвонить в полицию. Не раз друзья шепотом говорили нам, что известный репортер сидит прямо здесь, в их доме.

Я понимала, что всех их занимает один вопрос — почему произошла стрельба. Я понимала, они ждут, что мы сможем дать им объяснения, хотя нам нечего было сказать. Все, чего мы хотели, — остаться в одиночестве, чтобы оплакать смерть нашего сына и тех, кого он убил и ранил. К счастью, когда мы подъехали к дому в тот вечер, на нашей подъездной аллее никого не было. После четырехдневного бесплодного ожидания журналисты сдались и уехали.

Наше возвращение домой не принесло никакого облегчения. Я ждала, что мы почувствуем себя лучше, просто снова оказавшись дома, ближе к вещам Дилана. Вместо этого, как только передняя дверь закрылась за нами, я почувствовала себя еще более уязвимой, чем в доме Дона и Рут. В больших панорамных окнах был виден живописный пейзаж Колорадо. Мы никогда их не занавешивали; уединенность была не в чести там, где мы жили, к тому же мы не хотели загораживать вид. Теперь я могла думать только о том, какой незащищенной заставляют меня чувствовать эти окна. Поскольку в доме горел свет, любой мог увидеть, что у нас происходит.

Лампа, которую Том, уезжая, оставил гореть в переднем окне, была нашим единственным источником света, когда мы шли через опустошенный дом. Том нашел ручной фонарик, но по непонятной причине весь наш запас батареек исчез из кухонного ящика, поэтому мы отыскали наполовину сгоревшие столовые свечи, которые я хранила на случай отключения электричества. По привычке я все еще хранила спички на верхней полке, подальше от маленьких детей, которые переросли меня несколько лет назад, но спички, как и батарейки, исчезли. Полиция конфисковала все, что могло послужить для изготовления бомб.

Шаря в темноте, я нашла комплект старых простыней, несколько фланелевых одеял и газеты, которые должны были отправиться на переработку. Я пошарила по ящикам, чтобы найти кнопки и липкую ленту. Вначале мы занавесили кухню, встав на стулья при свете из открытого холодильника, прикрепили сделанные из простыней занавески. Со свечами, зажженными от газовой плиты, мы втроем переходили из комнаты в комнату, используя любые занавеси, которые только смогли найти, чтобы не допустить любопытные взгляды в наш дом. Только когда мы были завернуты в этот пестрый кокон, мы, наконец, включили нормальный свет в задней части дома.