В этот же день у нас поселился важный офицер. Чемоданов и сундуков у него было столько, что их некуда было ставить. Ими забили кладовую, коридор; в квартире стало тесно от них. Среди вещей были даже самовар и половая щётка. Одним словом, нашему квартиранту более подходило название большого грабителя, чем большого офицера.

С этих пор мой дом стал мне чужим. Меня только радовало одно: что нет здесь сейчас ни Олега, ни брата и что им не пришлось жить под одной крышей с врагами.

В первые же дни немцы стали вводить новые порядки. Были созданы немецкая комендатура, жандармерия, городская управа, дирекцион и биржа. По городу расклеены приказы и объявления. В каждом таком объявлении что-то запрещалось и за что-то полагался расстрел. За появление на улице после восьми часов — расстрел, за неявку на отметочный пункт — расстрел, за уклон от регистрации на бирже — расстрел.

Учёту подлежало всё — не только население, но и домашнее хозяйство, скот и даже птица, случайно уцелевшая после грабежей. Коммунисты, не успевшие эвакуироваться, комсомольцы и даже пионеры брались под особый контроль.

В короткий срок город изменил свой облик. Красавица школа имени Горького, в светлых, оборудованных классах которой ещё недавно учились дети горняков, была превращена в дирекцион № 10 так называемого «Восточного акционерного общества». В помещении районных яслей расположилась городская управа, возглавляемая фашистским наёмником, бывшим кулаком, теперешним бургомистром Стаценко. Замечательное по своей архитектуре здание клуба ИТР зачем-то начали перестраивать, и, когда наконец оно было перестроено, трудно было понять, церковь это или мечеть. Городская больница, с её бесчисленными кабинетами и палатами, была превращена в наводившее ужас на всех жителей города фашистское учреждение — гестапо. Городской парк, излюбленное место отдыха детей и взрослых жителей Краснодона, был частично вырублен и превращён в оружейный арсенал.

Я только рада была, что с нами нет родных.

Но случилось такое, чего никто не мог ожидать: 25 июля, в четыре часа дня, возвратились шестеро рабочих, а с ними Олег и мой брат с семьёй. Они доехали до Новочеркасска — дальше на восток все пути были уже отрезаны.

Невесёлой вышла моя встреча с Олегом.

Он был хмурый, почерневший от горя. На лице его уже не появлялось улыбки, он ходил из угла в угол, угнетённый и молчаливый, не знал, к чему приложить руки. То, что делалось вокруг, уже не поражало, а страшным гнётом давило душу сына.

— Мама… если бы ты знала, мама! — горячо шептал он мне. — Это же не люди, а какие-то чудовища, настоящие людоеды! Если бы ты знала, чего я только не навидался в дороге!

Далеко за полночь рассказывал Олег о страшном пути. Ураганный ливень, разразившийся над раскалённой пыльной степью, залил потоками воды дорогу, по которой бесконечной вереницей шли беженцы, утопая в оплывающей хляби и с трудом толкая застревающие повозки.

После мучительной холодной ночи, проведённой при скудных кострах, утром двинулись дальше.

У села Николаевки был первый налёт. Отбомбившись по растянувшемуся шествию, «юнкерсы» развернулись и снова пошли вдоль дороги, расстреливая на бреющем полёте группы и одиночек. Олег, прижимая маленького Валерку, спасся в хлебах, которые в тот день многих спасли от смерти.

Похоронив убитых в братской могиле, выкопанной тут же, в степи, люди шли дальше. И ещё дважды потом налетали фашистские стервятники, сея смерть и горе.

Но однажды люди не стали разбегаться, когда появились «юнкерсы»: навстречу летели краснозвёздные ястребки, и завязалась горячая воздушная схватка. Люди словно ожили. Они кричали и плакали, восторженно подбрасывая в воздух шапки, когда фашистский стервятник, оставляя дымный хвост, стремительно падал вниз. Пятёрка советских ястребков не отставала до тех пор, пока фашистская эскадрилья, беспорядочно сбросив бомбы и потеряв несколько самолётов, позорно не обратилась вспять. Люди приободрились и дальше пошли уже веселее.

Но у города Шахты их настигли первые немецкие танки. Шрапнель рвалась над головами, оставляя на дороге всё новые и новые жертвы. Следом налетели мотоциклисты-автоматчики. Они метались, как бешеные собаки, обстреливая каждую рощицу, каждый кустик. Потом согнали всех в кучу, и началась «чистка». Хватали всё, что представляло какую-то ценность и что можно было увезти.

— Сколько буду жить, столько я буду помнить это! До самой смерти! — мрачно сказал Олег, закусив губу, чтобы сдержать закипающие слёзы. Он словно поклялся тогда.

Ночью, при тусклом свете каганца, он писал стихи.

Слышно было, как в соседней комнате храпел немецкий офицер на нашей постели, на нашей подушке. Свет от каганца озарял Олега снизу, и я не сводила глаз с решительного лица сына.

Стихи получились вот какие:

…И я решил, что жить так невозможно.

Смотреть на муки, самому страдать?

Скорей, пора! Пока ещё не поздно,

В тылу врага — врага уничтожать!

Я так решил, и это я исполню,

Всю жизнь отдам за Родину свою

За наш народ, за нашу дорогую,

Любимую Советскую страну!

А к Волге непрерывным потоком шли немцы, румыны, итальянцы. Без конца двигались их обозы, артиллерия, танки, легковые машины со штабными офицерами.

Шли и ехали враги — весёлые, сытые, самодовольные, рассчитывая на лёгкую победу.

Присутствие врага в нашем доме приводило сына в ярость. Я видела, как он напрягает все силы, чтобы не высказать гитлеровцам всей своей ненависти. «Большой офицер» вскоре уехал от нас, и теперь к нам на квартиру ставили солдат. Они ночевали одну-две ночи, не больше.

Однажды у нас остановились солдаты-эсесовцы. Один из них, развалившись на диване после обеда, долго смотрел на Олега, потом спросил:

— Кто это?

Я ответила:

— Мой сын.

Немец, усмехаясь, сказал, что это здоровый и красивый юноша. Олег, понимавший по-немецки, нахмурился. Я молчала. Но немцу и не нужны были слушатели. Он продолжал самодовольно рассуждать вслух:

— Да, ваш сын очень красивый и сильный юноша. Такие солдаты нужны для Германии.

Олег с презрением покосился на фашиста.

Сын только что вернулся с улицы; он очень торопился домой, раскраснелся, чёрные брови на высоком лбу, глаза ясные, плечи широкие. Он был в синем костюме, в белой чистой рубахе, ловкий, молодой, высокий.

— Не нравится быть солдатом? — пристал к нему фашист. — О, ничего! У нас в Германии много этих… как их…

Тут солдат запнулся.

Подыскивая подходящие слова, он сморщил лоб, потом хлопнул себя по коленям:

— О да, он будет работать у этих… у куркулей. В нашей Германии много куркулей. Им нужны крепкие и здоровые работники.

Олег наконец не выдержал.

— Дурак