До чего же приятно чувствовать себя чистой! Она опятьподумала о Майкле – могучем гиганте, спящем на кровати ведьм.

Мона встала, достала полотенце и принялась энергичновытирать им волосы, сначала откинув их вперед, потом назад. Покончив с этим,она вылезла из ванны. Ей было приятно ощущать свою наготу. Ночная сорочкаоказалась ей немного длинна, однако в ней Мона почувствовала себя очень покойнои комфортно. Она приподняла подол, как это делали маленькие девочки на картинахстарых мастеров. Именно такой она себя ощущала, особенно когда на голове еекрасовался бант. Ей больше всего нравилось строить из себя маленькуюстаромодную девочку, и этот образ она всегда стремилась поддерживать. Хотя…Если разобраться, таковой она на самом деле и являлась.

Мона еще раз тщательно растерла голову полотенцем, потомвзяла с туалетного столика щетку и, на секунду задержав взгляд на своемотражении в зеркале, принялась расчесывать волосы – от лба к затылку и далее поплечам, чтобы они лежали ровно и аккуратно.

Пламя газовой колонки казалось живым существом, котороевилось и дышало, обдавая Мону своим теплом. Взяв бант, она привязала его так,что два кончика торчали вверх, как рожки дьявола.

– Дядюшка Джулиен, мой час настал, – прошепталаона, плотно смежив веки. – Скажи, где мне искать виктролу?

Раскачиваясь из стороны в сторону, как Рэй Чарльз, онастаралась выделить из сонма неясных видений единственное, которое ей былонужно.

Вдруг к ровному шуму газовой горелки прибавился еще одинзвук, едва слышно доносившийся откуда-то издалека Отдаленно он напоминал игрускрипок, был таким тихим, что определить, какие инструменты его издают, былоневозможно. Наверняка Мона знала только одно: их было много, и, скорее всего,это… Она открыла дверь ванной. Ну конечно же, это вальс из «Травиаты»! Где-товдалеке определенно слышалось сопрано. Мона невольно принялась ему вторить, нопри этом перестала слышать музыку! О господи, неужели виктрола в гостиной?

Накинув полотенце на плечи, словно шаль, Мона босиком вышлав коридор и, перегнувшись через перила, прислушалась. Песня зазвучала оченьотчетливо, намного громче, чем во сне. Веселый женский голос пел по-итальянски,затем вступил хор – его пение, как это обычно бывает на старых заезженныхпластинках, больше напоминало птичий гомон.

Неожиданно сердце Моны яростно заколотилось. Она нащупалабант, чтобы убедиться, что он надежно держится в волосах. Потом подошла кступенькам и сбросила с себя полотенце. Как раз в этот миг из зала большойгостиной в коридор полился тусклый свет. По мере того как она спускалась полестнице, он становился все ярче. Наконец ее босые ноги ощутили грубоватуюповерхность шерстяного ковра. Бросив взгляд вниз, она увидела по-детскиторчащие из-под подола рубашки пальцы – точь-в-точь как у ребенка с картинки.

Мона остановилась. И вдруг обнаружила, что у нее под ногамиуже не красный шерстяной ковер, а дорожка с восточным узором, очень старая ичрезвычайно тонкая. Она явственно почувствовала, как изменилась фактура ткани.А точнее, ощутила, что стоит на чем-то изношенном и потертом, и двинуласьдальше, ступая по голубым и розовым персидским розам. Стены вокруг нее тожеизменились: теперь их покрывали обои, обильно украшенные темной, потускневшейот времени позолотой. Далеко внизу, в холле, из самой середины медальона в видегипсовых листьев свисала совершенно незнакомая люстра – нечто венецианское, воздушное,как пена. В люстре горели настоящие свечи.

Мона даже почувствовала запах воска. А сопрано продолжалозвучать все в том же неизменном ритме, по-прежнему пробуждая в Моне желаниепеть. Сердце ее, казалось, было переполнено чувствами.

– Дядюшка Джулиен! – тихо вымолвила она, едва неплача. О, такого грандиозного видения у нее еще никогда в жизни не было!

Мона вновь взглянула в сторону холла. Какие восхитительныевещи там стоят!

Высокие створки двери, ведущей в большую гостиную, былираспахнуты. В проеме этой двери когда-то стоял убийца ее родственницы, аспустился он туда по той же лестнице, по которой спускалась сейчас Мона. Залгостиной тоже выглядел совсем иначе. Теперь в нем над изящными хрустальнымиподсвечниками плясали тоненькие язычки пламени.

Неизменными остались только ковер и парчовые стулья дядюшкиДжулиена.

Спешно сбегая по лестнице, Мона старалась ничего не упуститьиз виду. Бросая взгляд то влево, то вправо, она то и дело подмечала интересныедетали: старинные газовые канделябры с гофрированными хрустальными поддонами,обрамление из освинцованного стекла вокруг входной двери, которого раньше небыло.

Судя по всему, виктрола была включена на полную громкость.На этажерке для безделушек стояло множество фарфоровых статуэток, на одной изкаминных полок красовались бронзовые часы, а на другой – греческая статуя.Кроме того, на окнах теперь висели мягкие, переливающиеся портьеры изстаринного бархата, отделанные бахромой и каскадом ниспадавшие на начищенный доблеска деревянный пол.

Дверные рамы и плинтусы были выкрашены под мрамор! Такойдекор вошел в моду в конце девятнадцатого века. Газовые лампы отбрасывалировный свет на оклеенный обоями потолок, и казалось, будто брызги этого светатанцевали в ритме звучавшего вальса.

А ковер? Несомненно, это был тот самый ковер, который онавидела раньше, только, естественно, теперь он выглядел более новым Да, так идолжно быть – ведь он принадлежал Джулиену, равно как и стоящие сейчас в самомего центре великолепные кресла, предназначенные для удобства тех из гостей, ктопредпочитал танцам спокойную беседу.

Мона подняла руки и, встав на цыпочки, начала вальсировать,вторя льющемуся с пластинки сопрано. Она так закружилась в танце, что узкаяночная сорочка раздулась, образовав вокруг тела колокол. Как ни странно,девушка без труда понимала итальянский, хотя учить этот язык начала совсемнедавно. Захваченная ритмом, она неистово раскачивалась из стороны в сторону,то позволяя волосам рассыпаться по лицу, то отбрасывая их назад. Взгляд еесделался блуждающим, а перед глазами попеременно мелькали детали интерьерапоблекшая желтая бумага, которой был оклеен потолок, неясные очертания большогодивана, похожего на новый, купленный Майклом, с той только разницей, что обитон был не бежевой парчой, а золотистым бархатом, довольно потертым, но затогармонировавшим с тоном портьер. В свете мерцающих фонарей он выглядел особеннороскошным и теплым.