он сказать, что действительно в меня влюбился? Тогда почему он больше не приходил ко мне в комнату? Я начала мысленно находить ему оправдания. Он приходил, но меня не было, а оставить записку он побоялся. Он стеснялся сесть рядом со мной на занятиях. Боялся, стеснялся!.. Рудольф Бродерман Элменхерст Третий! Как мы лжем себе, когда влюбляемся в неподходящего мужчину.

Конечно, я могла сама подойти к нему и признаться в чувствах. Сказать, что боюсь секса с мужчиной, который называет его перепихоном. Но я по-прежнему пребывала в убежденности, что ухаживания и признания должны происходить по инициативе парня. Я держалась безразлично, я ждала, я фантазировала, обманывала себя. Руди отдавал назад копии моих стихов с короткими, бессодержательными пометками, которые я читала и перечитывала в поисках потаенного смысла. «Хорошо», «Не понял эту строчку», «Интересные детали». Мои копии его стихов возвращались к нему с длинными хвалебными комментариями. Я становилась все большей затворницей, избегала наших любимых местечек из страха встретиться с ним. Но мы редко сталкивались, а когда это происходило, он всегда улыбался мне своей спокойной иронической улыбкой и приветствовал меня небрежным: «Как делишки?» Меня, наоборот, настолько переполняли чувства, что я притворялась, будто не замечаю его.

Приближалась весенняя дискотека. Не знаю, почему я продолжала думать, что Руди непременно пойдет туда со мной. Это было кульминационное романтическое событие учебного года в кампусе, казавшееся мне в моем фантазийном мире идеальным средством нашего примирения. Я разыгрывала сюжет у себя в голове. Мы протанцуем всю ночь. Мы будем разговаривать и признаваться в том, как сильно друг по другу скучали. Я пойду с ним в его комнату в общежитии. Мы займемся любовью – мой первый раз, – а потом, как если бы это были разнообразные позы, о которых мне рассказывал Руди, будем сношаться, дрючиться, жариться, трахаться и заниматься всеми прочими предпочитаемыми Руди синонимами секса.

Когда наступил реальный день, а затем и ночь дискотеки, я все еще надеялась. Дискотека проходила в комнате отдыха между двумя общежитиями, так что, услышав, как заиграл ансамбль, я спустилась по лестнице на площадку, откуда могла, оставаясь незамеченной, наблюдать за собравшимися. Компания была разношерстная: консервативные парни из братств в смокингах, их девушки в нарядных выпускных платьях, новые хиппи в индийских огурцах, джинсах, кедах и – возможно, для пущего шика – неподходящих галстуках-бабочках. Я видела вульгарно танцующие силуэты, мигающие огни, играющих музыкантов. Все они казались захваченными ритмом, частью которого я себя не ощущала. Потом я ЗАМЕТИЛА, как в комнату входит Руди, державший в одной руке стакан с каким-то напитком – несомненно, алкогольным или кислотным. Мое сердце не успело затрепетать между двумя мгновениями, когда я заметила его знакомую фигуру и увидела еще одну, прилипшую к нему. Я едва различала, как она выглядит и кто она такая, но по тому, как они держались друг за друга, прижимаясь всем телом, я поняла, что, во-первых, она – та самая возлюбленная из его стихов, а во-вторых, что она – возлюбленная из его постели. Всего через несколько недель после нашего разрыва! Я была раздавлена. Во второй раз за время наших отношений – вспомним финальный кадр нашей первой встречи, закончившейся моим побегом из аудитории, – я бросилась бежать вверх по лестнице.

Но на этом история не закончилась. Лет через пять после этого я училась в магистратуре в северной части Нью-Йорка. Я была поэтессой, представительницей богемы и так далее. Я уже сменила пару любовников. Я принимала противозачаточные таблетки. Я полагала, что разрешила конфликт между душой и грехом, порвав со своими прочными католическими корнями и отказавшись от своей бессмертной души ради душевного фанкового соул-блюза, вдохновленного запойным чтением Карлоса Кастанеды, Рильке и Роберта Блая и приемами кислоты с парнем, называвшим себя моим космическим партнером из прошлой жизни. И вот однажды вечером мне позвонил Руди. Его родители жили неподалеку, и он прочитал в журнале выпускников, что я сейчас в университете по соседству. Может, он заглянет повидаться? «Конечно, – сказала я. – Когда?» «Сегодня», – ответил он. Было уже примерно девять тридцать. Опять он взялся за старое. Но мне нравилась настойчивость этого парня. «Конечно, – сказала я, – приходи».

И он пришел. Принес дорогую бутылку вина. На пороге я дружески обняла его, но он долго не выпускал меня из объятий. Я занервничала и распустила язык. Его плохой мальчик всегда будил во мне сангвиническую хорошую девочку. Я усадила его на свой единственный стул и принялась допрашивать, как он провел пять лет после выпуска. Он много вздыхал, вытягивал ноги, хрустел костяшками пальцев. В конце концов он перебил меня и сказал, боже правый, послушай, я ждал пять лет, и все твои заскоки, похоже, остались в прошлом. Давай просто потрахаемся. Я вышвырнула его за порог. Меня по-прежнему возмущало, что единственным, чего он хотел, было поиметь меня и покончить с этим. Даже не будучи католичкой, я по-прежнему считала, что с его стороны грешно вот так запросто являться ко мне пять лет спустя с бутылкой дорогого вина и воображать, что я буду пить у него из рук. У парня, который меня бросил и из-за которого мое сексуальное пробуждение омрачилось неуверенностью в себе. Глядя, как он садится в свою машину и уезжает, я на миг ощутила вспышку прежней неуверенности.

Он оставил на кухонном столе бутылку вина. У меня был один из этих несерьезных, дешевых, студенческих штопоров. В те дни мы покупали галлонные бутылки «Галло» с вытаскивающимися пробками или закручивающимися крышками. Я ввинтила штопор до отказа. У меня не слишком хорошо получалось. Всякий раз, как я выдергивала штопор, пробка крошилась, но плотно сидела в горлышке бутылки. Наконец я вставила его так глубоко, что увидела сквозь стекло, как из дна пробки показался острый кончик спирали. Я сунула бутылку между ног и потянула так сильно, что не только выдернула раскрошившуюся пробку, но и обрызгала себя дорогим бордо. «Твою мать, – подумала я, – это не отстирается». Я поднесла бутылку ко рту и сделала большой жадный глоток, словно какая-то декадентская, распущенная женщина, только что прогнавшая неумелого любовника.

II. 1970–1960

Регулярная революция

Карла, Сэнди, Йойо, Фифи

Шел четвертый год с тех пор, как мами и папи получили грин-карты, и мы вчетвером переминались с ноги на ногу, ожидая возвращения домой. Потом папи отправился туда с пробным визитом, и разразилась революция – маленькая, но все-таки.

Он вернулся в Нью-Йорк, декламируя клятву верности флагу Штатов, со словами:

– Я сдался, мами! Нет надежды для Острова. Я стану доминикано-йоркцем.

Так папи поднял правую ладонь и поклялся защищать Конституцию Соединенных Штатов, и мы остались здесь навсегда.

Поверите ли, мы с сестрами поначалу вопили, бледнели и ныли, требуя возвращения домой. Мы не чувствовали, что получаем лучшее, что могут предложить Штаты. У нас были только подержанные вещи, съемные дома в разных районах католических реднеков[36], одежда из «Раунд Робин», черно-белый телевизор, испещренный волнистыми линиями. Мы сидели взаперти в маленьких пригородных домишках: правила для девочек с Острова были по-прежнему строги, вот только Острова не было, чтобы компенсировать ущерб. Потом произошло несколько странных событий. Карла встретила извращенца. Нас стали обзывать в школе («латиносками», «испашками»). Какая-то подружка убедила Сэнди попробовать «Тампакс», и об этом узнала мами. И всё в таком роде, поэтому вскоре она уже строчила письма в подготовительные школы (девчачьи), где мы могли бы познакомиться и начать общаться с «правильными» американками.

В итоге мы оказались в школе с лучшими из лучших: девочкой Хуверов, близняшками Хейнс, девочками Скоттов и дочерью Ризов, которая раз в неделю получала потрясающие посылки с гостинцами. Было бы верхом бестактности интересоваться: «Эй, ты, случайно, не родственница парня, который делает пылесосы?» (Все эти насадки так и стояли перед глазами, когда Мадлен Хувер задирала перед нами нос.) В общем, мы и правда познакомились с правильными американками, только