Я вспомнила, как наша семья гостила у родичей отца — они жили в устье Эврота, почти на берегу моря. Однажды мы с Ифтимой гуляли с нянькой — нам было шесть и семь лет. Солнце садилось за гору, и небо на западе рдело, как угли в угасающем очаге, в котором весь день поддерживали сильный огонь, а вокруг этого очага все было обложено черными тучами. Где-то полыхнула молния, и упали первые капли дождя. Нянька заторопилась домой, и тут мы увидели, как со стороны моря движется огромный змей. Его голова уходила в небо, в самые тучи, и на ней играли черно-красные отблески заката, а хвост его волочился по воде. Змей извивался, колыхался и двигался прямо на нас. Нянька завизжала и упала на землю, Ифтима — следом за ней. А я стояла и не могла оторвать взора от этого зрелища. Это было так красиво и величественно, как будто я увидела самого Зевса.

Змей пронесся мимо, обдав нас ветром и брызгами, поднялся по устью Эврота и ударился в скалу. И от него ничего не осталось — как и не было его. Тогда нянька схватила нас за руки и помчалась к дому.

Ифтима с плачем рассказывала матери, какой страшный змей вышел из моря — черный, грязный и отвратительный, и как она рада, что он погиб. А я сказала, что я никогда не видела зверя прекраснее. Я не могла объяснить, что же в нем было такого красивого, но зрелище это до сих пор стоит перед моими глазами... А потом пришел отец и сказал, что никакого змея не было: это просто ветер и водяная пыль собираются в столб по воле Зевса, который гонит их с моря на берег.

И мне кажется, что мы все трое были правы.

В конце зимы я поняла, что беременна. Одиссей стал заботлив со мной, но утехам Афродиты мы предавались все реже. Признаться, у меня у самой теперь нечасто появлялось желание, но было обидно, что Одиссей не смотрит на меня как на женщину. По вечерам, ложась в постель, он осведомлялся, как я себя чувствую, целовал и устраивался в стороне под отдельным одеялом. А мне так хотелось бы лечь рядом, обнять, зарыться в него лицом и уснуть, вдыхая его запах, — лучший запах на свете. Я бы насыщалась этим запахом, как хлебом, пьянилась, как вином... Но я не смела этого сделать — мне казалось, что мой округлившийся живот и набухшие груди вызывают у него отвращение.

Когда я была на пятом месяце, Одиссей сказал, что поедет к моему отцу поговорить насчет приданого — ведь я почти ничего не взяла из дома, когда бежала на Итаку, а он, сватаясь ко мне, рассчитывал на иное. Одиссей не упрекал меня, но я почувствовала неловкость. В то же время мне было неудобно перед родителями — они могли подумать, что Одиссей приехал по моей просьбе. Я знала, что дела у отца идут неважно и он почти ничего не сможет за мной дать. Кроме того, было принято, чтобы жених платил выкуп за невесту, а Одиссей этого не сделал. Правда, он победил своих соперников в беге...

Одиссей вернулся через три месяца. За это время я успела почувствовать себя вдовой — ведь от Итаки до устья Эврота не больше трех-четырех дней пути. Я металась по дому и часами глядела на море так, что начинали болеть глаза. Антиклея, чтобы утешить меня, придумывала какие-то сказки о мореходах, которые якобы видели Одиссея, занесенного штормом на остров Киферы, на Парос, а то и на Крит. Но она не могла запомнить, что именно рассказывала в прошлый раз, и путала названия островов. Кроме того, она сама почернела от переживаний, и я слышала, как она плакала по ночам. Однажды, когда Антиклея за обедом стала говорить, что Одиссей доплыл до Аксинского понта[11] и попал в плен к амазонкам, живущим в устье Фермодонта, — это якобы рассказал старику Евпейту встреченный им рыбохвостый морской бог Главк, — Лаэрт не выдержал и закричал на нее: «Не мели чушь, муха собачья!»

Как-то ночью я проснулась от шума: во дворе раздавался грохот засовов, звон металла, звучали громкие мужские голоса. В окно падали отблески факелов. Послышалась ругань, и я узнала голос Еврибата — постоянного спутника моего мужа. Я сбежала вниз, и там был Одиссей — он стоял и распоряжался, а какие-то мужчины втаскивали в портик тюки и мешки и сваливали их под колоннами.

У меня потемнело в глазах, и я опустилась на ступени. Ребенок толкнулся внутри, и я впервые ощутила сильную боль. Вокруг сновали разбуженные рабыни. Лаэрта не было — он скоро месяц как жил в саду, — но Антиклея уже бежала по портику и с плачем припала к груди сына. Одиссей потрепал ее по спине и слегка отстранил, освобождая место для очередного мешка. А я сидела и от счастья не могла даже плакать. Он жив! Он вернулся ко мне!

Отец дал за мной небольшое приданое, но кое-что все-таки дал. Одиссей распорядился этим добром по-своему: он объездил с десяток островов Эгейского моря и обменял все, что получил от Икария, на предметы, которые, с точки зрения итакийцев, представляли большую ценность. В результате ему удалось привезти немалые богатства. Мне только было чуть-чуть обидно, что почти ни одна из вещей, которые были переданы моими родителями, до меня не дошла, а среди них было несколько пеплосов, сотканных руками матери. Из Спарты муж привез только нескольких отцовских рабов — Долия с семьей. Я слегка расстроилась, но Одиссей сказал, что сейчас нам надо думать об умножении своего достояния — ведь скоро у нас появится наследник, — и он, как всегда, был прав.

Кроме выменянных вещей, Одиссей привез немало дорогих подарков от людей, в домах которых он гостил. Это древняя традиция, освященная волею Зевса: если ты принимаешь у себя путника из далеких земель, ты должен скрепить ваши узы, вручив ему ценный подарок. С этого дня вы становитесь друг другу взаимными «гостями». Потом, когда ты сам пустишься в путь и окажешься в доме своего «гостя», он и его домашние примут тебя и, в свою очередь, одарят.

Муж с гордостью показал мне золотые и серебряные кубки, ожерелья, дорогие, затканные золотом покрывала, меч с рукояткой, инкрустированной