Я встала с кресла, и золотое веретено покатилось по полу, разматывая за собой ослепительно синюю нить. Телемах заплакал в своей люльке...

— Мой муж не клятвопреступник! Быть может, он узнал о вашем скором прибытии и уже готовит свои корабли. Пируйте спокойно, достойные гости. А я позабочусь, чтобы рабы поскорее нашли Одиссея и обрадовали вас известием, что итакийское войско собирается в поход.

Я вынула Телемаха из колыбели, намереваясь передать его в руки рабынь, — мне не хотелось оставлять его одного с посторонними мужчинами... Несчастный ребенок — неужели ему суждено расти без отца...

...И тут в мегарон вбежал Одиссей. В первый момент я не узнала его, а когда узнала — испугалась: на нем был рваный хитон, более подобающий рабу, чем царю, в волосах застряла солома. Он как-то скособочился и стал ниже ростом, все его тело вихляло и дергалось. У меня мелькнула мысль, что он попросту пьян. Но я еще ни разу не видела своего мужа пьяным — он всегда пил очень умеренно. А уж напиться с утра...

Одиссей как будто не увидел гостей или не узнал их. Он метался по мегарону и выкрикивал что-то несвязное. Я уловила слова: пахать, пахать и сеять, иду пахать и сеять — и он выбежал во двор. Изумленные гости последовали за ним. Я прижала Телемаха к груди и бросилась следом.

Появился Еврибат — он горбился еще сильнее, чем обычно, — подошел к Агамемнону:

— Радуйся,[17] владыка златообильных Микен, и ты, богоравный Менелай, и ты, достойный Паламед! Радуйтесь и все вы, дорогие гости! Увы, не в добрый час приехали вы на Итаку— гнев богов поразил нашего царя, безупречного Одиссея, и они лишили его разума. Вот уже много дней мы, его друзья, замечали странности в поведении царя, сегодня же болезнь окончательно прорвалась наружу.

Я в недоумении смотрела на Еврибата: что за ложь!

Тем временем Одиссей уже выводил из хлева упряжку, в которую были запряжены вол и единственный в нашем хозяйстве конь. За ними волочился бронзовый плуг. Одиссей выгнал их за ворота и стал пахать поросшую луговыми цветами лужайку, на которой мы так часто гуляли с Телемахом. Из мешка, висевшего у него через плечо, он выхватывал пригоршни чего-то белого и кидал в борозду — к своему ужасу я поняла, что это была соль. О боги, неужели мой муж действительно лишился разума? Но этого не может быть, ведь еще сегодня утром он был совершенно нормален.

Паламед подбежал к Одиссею и стал что-то говорить ему, но тот как будто не видел и не слышал. Он монотонно напевал бессмысленные слова, раскачивался из стороны в сторону и шел, тупо глядя в землю и швыряя пригоршни соли. Испуганные животные, которым еще никогда не приходилось пахать в одной упряжке, дичились и шарахались друг от друга. Я подумала, что конь сейчас понесет и опрокинет и вола, и плуг.

И вдруг Паламед бросился ко мне и выхватил у меня ребенка. Я не успела даже понять, в чем дело, а Телемах уже лежал на траве почти под копытами взбесившихся животных. Я закричала и попыталась кинуться к нему, но кто-то крепко схватил меня сзади.

— Сейчас мы узнаем, сумасшедший он или нет, — сказал Паламед.

Я извивалась и рвалась из чужих рук. Мой крик был слышен, наверное, даже во дворце. Но Одиссей, все так же мерно покачиваясь, шел вперед, одной рукой нажимая на плуг и раскидывая соль другой. Телемах отчаянно плакал. Передние копыта коня уже нависали над его головой. Конь встал на дыбы и заржал. В этот момент у меня перед глазами замелькали ослепительные белые пятна, ноги и руки стали холодными и вялыми, и больше я ничего не помню...

Я пришла в себя на ступеньках портика. Надо мной хлопотали Антиклея и рабыни.

— Где он? Он жив?

— Не волнуйся, госпожа, твой муж беседует с гостями в мегароне.

— Где Телемах?

— Телемах в своей комнате. У него немного ушиблена головка, но это пройдет, все будет хорошо.

Я кинулась наверх. Мой ребенок лежал на постели и весь трясся то ли от боли, то ли от ужаса. Евриклея прикладывала к его лбу мокрую тряпку. Я отшвырнула старуху и увидела на маленькой головке красно-синий кровоподтек.

— Не бойся, госпожа, ушиб не сильный, он испугался просто. Мы завтра принесем жертвы Аполлону и Асклепию, все и пройдет...

Когда Паламед собирал по Греции войско, он привел, вопреки его желанию, Улисса[18], притворившегося безумным. А именно, когда тот засевал пашню солью, запрягши разных по природе животных, Паламед подложил ему в борозду сына. Увидев его, Улисс остановил плуг и, взятый на войну, имел достаточно причин для горя.

Первый Ватиканский мифограф

Когда Телемах успокоился и заснул, я оставила его на Евриклею и ушла в свою спальню. Я все еще чувствовала сильную слабость. Кроме того, у меня было ощущение, что мир стал нереальным, — такого попросту не могло быть: конские копыта топчут нашего ребенка, чужие мужчины выкручивают мне руки, а мой муж даже не пытается защитить нас. Быть может, он и правда сошел с ума? Это было бы страшно, но все-таки понятно. А если он в здравом уме, этого понять нельзя, это значит, что бронзовое небо над моей головой дало трещину и мир рушится, ввергаясь в первозданный хаос.

Одиссей пришел ко мне поздно ночью. Он воткнул факел в кольцо и сел на постель. На нем был двойной пурпурный плащ, скрепленный массивной золотой пряжкой: собака, терзающая оленя. В жарком свете факела плащ его полыхал, как костер, бросая кровавые отблески на лицо. Одиссей был грустен, но спокоен.

— Я иду на войну, Пенелопа. Я сделал все, чтобы этого избежать. Я симулировал безумие, я рисковал своим добрым именем и, быть может, своей жизнью, чтобы не оставить вас с Телемахом. Но проклятый Паламед сумел меня подловить.

Я остановил коня, а после этого притворяться было бесполезно. Надеюсь, ты понимаешь, что все, что я сделал, я сделал для вас.

Да, я понимала. Что я могла возразить? Он сделал то, что сделал, и слова теперь были бесполезны. Но оставался еще один вопрос.

— Одиссей, ты хотел стать клятвопреступником? Ты сам предложил женихам Елены дать эту страшную клятву,