мирты. Телемах стал ползать. У него были огромные синие глаза, и он смотрел на мир с таким удивлением и восторгом, что мне часто хотелось плакать. Я выносила его за дворцовую ограду, и он вдумчиво рассматривал что-то в траве, хватал ручками цветы или следил за полетом птиц. Я сама кормила его грудью, хотя достать хорошую кормилицу не составляло труда: у старого Долия, который присматривал за садом, а заодно и за Лаэртом, жена незадолго до меня родила девочку, ее назвали Меланфо.

Долий приходил ко мне просить за жену — ему было лестно, что она станет кормилицей, а дочка — молочной сестрой будущего царя Итаки. Антиклея держала его сторону, но как я могла допустить, чтобы моего ребенка, когда он тянется крохотным ротиком к моей груди, передавали чужой женщине! Я пообещала Долию, что, когда Меланфо чуть-чуть подрастет, я возьму ее во дворец и она будет прислуживать мне, не зная черной работы. Антиклея рассердилась и долго врала что-то о болезнях, которые подстерегают кормящих женщин, о гневе богов, об испорченной фигуре, о грядущем равнодушии мужа... Но ничто на свете не могло оторвать Телемаха от моей груди.

Я не оставляла его ни на мгновение и только ночью уходила от него в супружескую спальню. Но моей постоянной болью было то, что в няньки Телемаху свекровь назначила Евриклею. Я терпеть не могла эту старуху, мне становилось почти физически плохо, когда она брала ребенка на руки. Но Антиклея была непреклонна, и мой муж поддержал ее: когда-то старуха вынянчила и вскормила самого Одиссея, теперь пусть она же нянчит его ребенка. Мне оставалось только возблагодарить богов, что Евриклея уже не может кормить грудью — иначе свекровь попыталась бы оторвать сына от моей груди и отдать его ненавистной рабыне.

...Несмотря на все эти мелкие неурядицы, я была счастлива. Но счастье длилось недолго — война стояла на пороге. Разговоры о ней шли девять лет, все привыкли, и никому не приходило в голову, что Менелай и Агамемнон наконец перейдут к реальным действиям. Казалось, что обманутый муж смирился со своей участью. Но однажды в нашу гавань причалил незнакомый корабль, а чуть позднее я увидела в окно, что во дворе появились мужчины в воинских доспехах. Я узнала среди них Агамемнона, Менелая и Паламеда, сына евбейского царя Навплия.

Этo был страшный день, наверное, самый страшный в моей жизни. Одиссей куда-то исчез, Лаэрт, по своему обыкновению, работал в саду, и мне пришлось самой принимать гостей.

Я сидела у очага в высоком кресле и пряла темно-фиалковую шерсть из серебряного ларчика, добытого Одиссеем во время его последнего плавания. Рядом покачивалась люлька с Телемахом — ему уже исполнилось девять месяцев, и обычно он предпочитал ползать по полу или сидеть на руках у нянек, но сейчас, несмотря на шум, он крепко спал. Гости сами ободрали и зажарили коз, которых по моему приказу рабы пригнали с ближайшего пастбища, и теперь угощались за накрытыми столами. На лестнице, ведущей в верхние покои, время от времени мелькало возмущенное лицо Антиклеи. Мне и самой было неловко без мужа сидеть с посторонними мужчинами, но не могла же я бросить гостей одних. Кроме того, мне не терпелось узнать, зачем они приехали.

Когда все было съедено и выпито, Агамемнон дал знак, чтобы его спутники умолкли. В зале стало так тихо, что был слышен шелест моего веретена. Царь Микен обратился ко мне:

— Я надеюсь, достойная Пенелопа, что твой безупречный супруг не избегает общения со своими старыми гостями и что лишь неотложные дела удерживают его от того, чтобы пировать сегодня с нами.

Я смутилась:

— Поверь мне, богоравный Агамемнон, я не знаю, где мой муж. Думаю, что мои посланные просто не сумели разыскать его. Возможно, он отправился на дальние пастбища... Но я надеюсь, что вы погостите в нашем дворце достаточно долго и еще не раз будете пировать с Одиссеем.

— К сожалению, мы не сможем воспользоваться вашим гостеприимством, достойная Пенелопа. Ахейский флот собирается в гавани Авлиды, туда прибыло около тысячи кораблей со всей Греции. Цари и герои, которые связали себя клятвой верности Менелаю, уже все там. Им на помощь пришли и те, кто клятвы не давал, — увезя Елену, Парис нанес оскорбление всем нам, ахейским владыкам. Даже престарелый царь Пилоса Нестор стоит в Авлиде с девятью десятками кораблей. Он правит третьим поколением людей, и ему давно пора на покой, однако же и он готов сражаться под стенами Трои. Один лишь Одиссей не откликнулся на призыв. Мы посылали к нему гонцов, но они вернулись ни с чем. Остается надеяться, что твой муж не собирается изменить ни клятве, которую он дал, ни старым товарищам, которые обращаются к нему за помощью.

Агамемнон говорил мягким дружелюбным голосом, но его слова были для меня приговором. Они увезут Одиссея. Увезут в далекую Троаду, на страшную войну, которая неизвестно когда закончится. Я понимала, что кампания под Троей — это не случайный набег на забытый богами городок. Илион окружен мощнейшими стенами — их построили Аполлон с Посейдоном, когда Зевс за какую-то провинность отправил их на службу к предыдущему троянскому царю, Лаомедонту. В распоряжении нынешнего царя, Приама, — тысячи великолепных воинов. Их поведет в бой сын Приама Гектор, воинская слава которого давно гремит по Ойкумене. Приаму с Гектором придут на помощь союзники, ведь вся Азия[15] заинтересована в том, чтобы крепкостенная Троя контролировала и защищала Геллеспонт — пролив, ведущий из Эгейского моря в Пропонтиду[16] и Аксинский понт, к землям амазонок, колхов и тавров... Это будет кровопролитнейшая и, что самое страшное, бесконечно долгая война. Увижу ли я своего мужа живым? Когда увижу?

— Мы все надеемся, что корабли Одиссея не заставят ждать себя, — вступил в разговор Паламед, — ведь Зевс жестоко карает клятвопреступников. А если царь богов и людей не пожелает вмешаться сам, ему помогут земные цари. Мы ведь еще не отплыли из Авлиды...

Это было оскорбление! Угроза! Я ничего не знала о посланцах Менелая, которые, по словам Агамемнона, приезжали к моему мужу, но, скорее всего, они просто не доплыли до Итаки. Как бы мне ни было горько отпускать Одиссея на войну, как бы ему самому ни хотелось остаться на родине, я была уверена, что он не запятнает себя ложью и трусостью. И я скорее согласилась бы увидеть его