Но в тот же момент ощутила какое-то движение то ли на плече, то ли в нем самом. Не прикосновение, просто легкая дрожь в усталых мускулах, но чувство было такое, словно это бабушка напоминающим жестом положила руку на плечо ребенка. Вниз по руке пробежали мурашки, выгоревшие волоски встали дыбом на загорелой коже. Она осторожно покосилась вбок, зная, что ничего там не увидит. И никого не увидит. И медленно вернула тетрадку на прежнее место.

Кейт села на кушетку с той тетрадью, которую читала вчера. Эта тетрадь открывала годы, проведенные Элизабет в колледже.

5 октября 1981 года

Нью-Йоркский университет

Я была умной, я была осторожной, но, видно, недостаточно умной и осторожной. Это немыслимо. Слова все какие-то не те. Я не знаю, что делать дальше.

Нет, неправда. Знаю.

Глупая, глупая девчонка. Теперь придется разбираться самой. О том, чтобы звонить Майклу, не может быть и речи, особенно если вспомнить, как он вел себя в конце лета. Я рассказала ему об Анне и несчастном случае. Заканчивая рассказ, я уже ревела, как ребенок, а он вел себя так, будто я записалась к нему на прием по психотерапии. Уезжая в школу, я дала ему свой новый номер телефона в общежитии, а он посмотрел на него так, словно не мог дождаться, когда можно будет выбросить эту бумажку.

Прошлым вечером я поняла, что просто не могу вынести никого рядом, поэтому пошла гулять. От площади Вашингтона до Юнион-сквер, потом по Парк-авеню, дальше до Гранд-сентрал, потом в парк, мимо Плазы, где какая-то невеста, как в сказке, безмолвно спускалась вниз по ступеням, потом назад по Грэмерси свернула на 20-ю, посидела напротив ограждения у фасада Национального клуба искусств, в котором я на прошлой неделе поклялась себе, что здесь когда-нибудь откроется выставка моих работ.

Я просидела там довольно долго. Клуб искусств – небольшое, но замечательнейшее здание. В эти двери входят замечательные люди, а потом они появляются в огромном эркере с бокалом вина. Они даже нос почесывают креативно и изысканно. Они кажутся неуязвимыми, как будто никакие бедствия не могут нарушить их планы. Вот бы найти окольный путь, чтобы не бросать колледж и не работать, поднимая в одиночку ребенка, а оказаться сразу здесь и принимать поздравления с успехом собственной выставки. Да только нет такого. Не могу представить ни одного вразумительного сценария. Какая из меня мать, если я и за себя с трудом отвечаю.

Мне назначено на следующую неделю. Это всего лишь небольшое скопление клеток, что-то похожее на йогуртовые бактерии или вроде того. Так я говорю себе.

Кейт пришлось перечитать начало и следующие несколько страниц не один раз. Нет, она могла поверить в то, что Элизабет решилась на аборт. И не удивилась, что подруга не рассказывала об этом. Поразило то, что Элизабет так мало написала об этом. Еще одна страница – и больше ни слова.

Описание тех лет, что Элизабет провела в колледже, походило на роман, так мало оно соотносилось с женщиной, которую знала Кейт. Элизабет с головой погрузилась в артистическую жизнь Нью-Йорка. Записалась в студенческое художественное объединение, принимала участие в мультимедийных выставках. Те фотографии, что попадались между страницами дневника, давали представление о необычайно смелых полотнах, изображавших рельефные модели. На некоторых виднелись наклейки с выставок; на всех в правом нижнем углу стояла подпись – Элизабет Д.

Тон ее записей был попеременно то раздраженным, то отстраненным; временами от строк веяло холодным спокойствием. Она работала над магистерской по психологии, изучала теоретические материалы поведенческих реакций людей в определенных ситуациях. Часто и увлеченно писала о своей матери – ее замкнутости, одержимости литературой из разряда «помоги себе сам». Об отце упоминала не часто. Изредка он приезжал в Нью-Йорк, они вместе обедали. Однажды отец побывал на ее выставке и заметил, что портреты напоминают ему работы Ван Гога. Элизабет это покоробило. «Уверена, он сказал это потому, что никакого другого художника не смог даже вспомнить». Она осталась в Нью-Йорке на все лето и досрочно сдала психологию, чтобы иметь возможность провести первый семестр за границей, изучая живопись во Флоренции.

На втором курсе она поселилась в доме без лифта на авеню А., с еще двумя девушками из их художественного объединения, Хевиланд и Ру. В то время их квартира стала местом сбора для художников и писателей. Они курили ароматизированные сигареты и закупали ящиками дешевое вино, бредили работами Джорджии О’Киф и Фриды Кало. К концу года появились упоминания о мужчинах, один из которых был вьетнамцем, а другой пакистанцем. Ее описание расы и культуры предполагало либо небольшую разборчивость в привязанностях, либо приверженность самой идее быть не слишком разборчивой в своих привязанностях.

На фотографии, прицепленной скрепкой к тетрадному листу, она сидела на диване между двумя раскрашенными девицами. Кейт потянула карточку из-под скрепки и едва узнала Элизабет. Асимметричная стрижка – слева волосы до подбородка, справа – настолько коротко, что открыто ухо. Она нежно прильнула к женщине с растрепанными темными волосами и жирно обведенными веками, которая курила, театрально задрав вверх подбородок. Кейт поднесла фотографию поближе, словно это могло сделать ее более правдоподобной.

Родители оплачивали ее обучение, только она все равно работала в кафе на Вест-Виллидж. Деньги уходили на еду и квартиру. Она получала чаевые в размере, эквивалентном «одному тюбику кадмия в час». Ей нравилось это кафе, где перед открытием мололи дежурный кофе и вспенивали капучино так, что пенку консистенции взбитых сливок брали ложкой. Но о постоянных клиентах отзывалась критически. О корпоративных типах, твердивших только о том, как бы «прикупить себе такое же местечко»; о мамашах, выгуливающих слишком шумных детей. Задерживались они надолго и оставляли только жалобы и крошки. «Зачем приводить детей в кофейню? Мамам нет покоя, детям – удовольствия, и всем окружающим – ни того, ни другого».

Кейт продолжала читать – с некоторой стыдливостью, но и любопытством. «Ты делала это, – думала она. – Мы делали, вместе, все время».

Кейт совсем не относила себя к любительницам возиться с детьми, но все же она находила их забавными – неправильно выговаривают, ботинки надевают не на ту ногу, долго не соглашаются расстаться со своим костюмом после Хеллоуина. Она не планировала материнства, но всегда знала, что это непременно случится; по крайней мере, надеялась, что дети появятся в подходящее для них время.

Пренебрежение, которое Элизабет из дневника выказывала по отношению к детям, казалось странным. Как может кто-то, кому не нравится общение с малышами, кто воспринимает их как раздражитель, так открывать свои объятия не только собственному ребенку, а всем детям в их садовской группе? Картинка как-то не складывалась.

Свой флорентийский семестр Элизабет не столько описывала, сколько изображала. Страница за страницей, заполненные рисунками и архитектурными набросками, парками со скульптурными очертаниями деревьев, жизнь Флоренции в комментариях на полях. Она нарисовала кафедральный собор, показывая его башни под разными углами зрения. Сделала наброски торговой зоны Понте-Веккьо, статуй и фонтанов, садов Боболи. Первые страницы одной из тетрадей были посвящены Давиду Микеланджело. На неискушенный взгляд Кейт, все эти работы выдавали талантливую руку: реалистические наброски на одной странице и их нетривиальное переосмысление – на другой. Она не могла представить, как, обладая таким талантом, можно запросто все бросить.