Во Флоренции Элизабет остановилась в маленьком пансионе поблизости от Палаццо Питти. Там жили еще несколько студентов, участников той же программы. Довольно большую часть времени приходилось проводить в компании Синьоры П. и трех ее маленьких детей. В дневнике были и домашние зарисовки: женщина с квадратным лицом, что-то нарезающая на столе; кормящий кошек маленький мальчик с кудрявыми волосами до плеч. На полях – рецепты пасты карбонара и торта из каштанов, лучшая закуска к двухдневному хлебу.

Семестр закончился, но Элизабет решила задержаться, и руководитель согласился дать ей академический отпуск. Тогда же к ней приезжала мать, видимо, для того, чтобы убедить дочь вернуться к учебе. «Она со своими причудами: мол, все надо доводить до конца. Мол, это плохая карма – оставлять жизнь несбалансированной». Элизабет осталась до последних дней осени, устроилась в ночную смену в итальянский ресторан и несколько дней в неделю ходила к преподавателю по живописи в Санто-Спирито, мыла кисти и вела записи в обмен на место для работы в его студии.

Кейт листала страницы, словно просматривала травелог. Ей довелось побывать вместе с Крисом в экзотических местах и подготовить несколько зарубежных выпусков для своей кулинарной программы. Но в Италию она так и не выбралась. Да и за пределами США редко проводила больше чем неделю, что не давало возможности проявить себя в местной культуре иначе чем зрителем. Когда она говорила Элизабет о том, как завидует поездкам Криса, та слушала ее с внимательной улыбкой, но только вскользь упоминала о семестре, проведенном за границей.

Флорентийские записи Элизабет звучали более радостно, чем остальные страницы ее дневников. И дело было не только в уверенности и удовольствии от пребывания там, хотя и они играли свою роль. В словах звучал оптимизм по поводу настоящего и будущего и не слышалось желания быть где-то еще, в каком-то другом месте. И все же это была еще не та подруга, которую знала Кейт; пришлось постараться, чтобы определить, в чем же отличие. Пожалуй, в жизнелюбии и искренности. В том, что напрочь отсутствовало в безмятежном наблюдателе, каким сделалась Элизабет.

17 сентября 1984 года

Руки опускаются, стоит только подумать о том, насколько я непостоянна в оценке собственных трудов. Целую неделю горишь этой работой, а потом вдруг входишь в студию и понимаешь, что это какой-то отстой, банальная мазня. Световые отношения не решены. Оригинальности столько же, сколько в поздравительной открытке. И тогда на несколько часов впадаешь в жуткое отчаяние, говоришь себе, что время и силы потрачены напрасно, что это – только жалкая карикатура ломающего комедию ребенка и что пора возвращаться домой и доучиваться. Поработаешь несколько дней в своем ресторане, подождешь; возвращаешься в студию, смотришь – не так уж все и плохо. Новый день – свежий взгляд.

29 ноября 1984 года

Прошлым вечером звонил отец. На домашний номер синьоры П., чего никогда прежде не делал. Поговорив коротко о том о сем, что тоже не в его духе, спросил, когда я собираюсь домой. «Ну же, папа, скажи, в чем дело?»

– Твоя мать больна, – сказал он. – Ей нельзя больше оставаться одной.

Когда я с ней созвонилась, она, конечно, постаралась все преуменьшить. Ей очень не понравилось, что папа сообщил мне о ее болезни. Но было слышно, как ей плохо. Мама даже не пыталась возражать, когда я солгала, что уже заказала билет домой. Я не смогла узнать никаких подробностей, кроме того, что для нее самой болезнь не стала неожиданностью и, по-видимому, развивается уже давно.

Завтра уложу работы в транспортный контейнер, возьму расчет в ресторане, заплачу из этих денег за квартиру.

Когда я рассказала хозяйке, что уезжаю, она как раз мыла посуду. Я сидела в уголке на табуретке – такой рассохшейся скрипучей деревяшке, которая готова развалиться в любой момент, – и костяшками пальцев потирала голову кошки. Сказала, что вынуждена через несколько дней улететь домой, что моя мать заболела, – изложила, как могла, на своем скудном итальянском. Она замерла с опущенными в мыльную пену руками, спросила, что за болезнь. Я не знаю слова «рак» по-итальянски, потому просто постучала себе по груди. Она решила, что я имею в виду сердце – «mal di cuore?» – И мне пришлось припомнить то слово, которое мужчины на улицах бросали в адрес женщин. «Mammella». Кошка приткнулась головой к моим ногам, словно козленок, а я склонилась к ней, притворившись, что это меня очень занимает. Но хозяйка все равно поняла.

«Cara mia», – сказала она. Потом подошла и обняла, оставляя мокрые следы на моей футболке.

Велосипедная дорожка проходила по северному участку Грейт-Рок – петля в пять миль длиной, вытянувшаяся в сторону рыболовецких доков и проходящая по территории заповедника и выгона фермы по разведению лам, известной производством пряжи домашнего крашения. Для Пайпер такая поездка оказалась бы слишком далекой, так что она осталась на попечении Криса, удить вместе с ним рыбу. Они заявили, что обеспечат обед, если не с помощью удочки, то заглянув по пути в рыбный магазин.

Для Джеймса пять миль – вполне разумная дистанция. Дома Кейт уже брала его в поездку на три мили. Это было субботним утром весной. Лучи восходящего солнца еще неровно раскрашивали небо, когда они проезжали мимо памятников по линии прибоя. Лепестки цветущих вишен усыпали землю, словно запоздалый снег. Они попытались рассмотреть Белый дом, но из-за угрозы новых террористических актов там усилили меры безопасности. Пришлось искать, где можно взглянуть на знаменитые белые колонны в обход высоких заграждений. В это время над ними пролетел и скрылся из виду, оставляя в небе розоватый хвост, президентский вертолет. Глядя, как он уменьшается вдалеке, Кейт почувствовала невероятно сильную связь с землей, свою принадлежность к ней во всех смыслах.

Путешествия семьей требовали определенной решимости: маневренность ограничивалась громоздкостью багажа, дни определялись перерывами на сон, еду, капризы. Кейт казалось, так будет продолжаться вечно, хотя, признаться, ей отчасти хотелось этого. Даже воспоминания трудных времен – орущие дети, измученные машинами, самолетами, отелями, – начинали переходить в разряд ностальгических. С облегчением и болью в сердце она наблюдала, как они наконец засыпают – пухлые ротики расслабляются. Никогда, думала Кейт, они не будут столь всецело принадлежать ей, как в такие вот моменты. На горизонте уже мерещилась свобода путешествий. Но Кейт знала, что одновременно придет невероятная тоска по тому, что так быстро и безвозвратно ушло.

Мощеная дорожка шла параллельно Харвест-роуд. Ее вполне хватало для того, чтобы два велосипедиста могли ехать рядом или разминуться со встречными. От шоссе дорожку отделял низкий зигзагообразный забор, местами прикрытый растрепанными кустами дикой розы и ядовитого плюща. Справа растянулись поля, буйно поросшие черничником и терном; потом, за поворотом, они спускались к приливному пруду. Природоохранная зона заказника Пловер-Нек была излюбленным местом, выбранным Кейт для велосипедных прогулок. Повсюду на острове скошенные поля и болота расчищались для хозяйственной деятельности, но заказник пользовался неприкосновенностью. Жизнь в нем текла естественно, как приливы и отливы, поля постепенно отступали под натиском леса. Выше по холму от приливного пруда белая ель и шотландская сосна проникали на пойменные земли – крадучись, словно партизаны на территорию противника.