Люди вокруг закивали, даже похлопали вопрошающего по плечу. Он был явно доволен собой.

– Холокост устроили не поляки, – ответил я, – его устроили немцы. Поляки просто воспользовались возможностью совершать погромы, которые они совершали и раньше, – это их национальная забава. Они ненавидели евреев за то, что те распяли Христа, за то, что по откупу собирали с поляков налоги, за то, что знали грамоту. Еврейские жены были чистыми, раз в неделю совершали омовение в микве, а польки – нет. Еврей подавал им в таверне шнапс, упаивал их в стельку и брал за это деньги, но сам никогда с ними не пил, не смеялся с ними в их бедняцкой радости и не плакал с ними в их горе. Когда поляки впадали в пьяное беспамятство, еврей оставался настороже, в минуту досуга совал нос в книгу, полную мудреных слов, а поляки не умели читать вовсе. Поэтому от зависти и небольшого ума раз в несколько лет они наносили еврею визит посреди ночи, в клочья раздирали одеяла, ломали мебель, насиловали его жену и дочерей, иногда отрубали ему конечности, одну за другой, пока не сотрется самодовольство с его лица. А потом шли в кабак. Но эти безмозглые пьянчуги никогда не собирались истребить всех евреев. Подобное они не способны были ни измыслить, ни воплотить. Эту миссию история уготовила немцам – упорным, изобретательным, высокообразованным трезвенникам. В их глазах и поляк был недочеловеком, лишь на ступеньку выше еврея, который человеком не считался вообще.

– Но как же погромы? – настаивал тот, что стоял сзади.

Я подтвердил, что погромы были, но подчеркнул, что приравнивать ответственность поляков к ответственности немцев – значит искажать историю.

– Могу я кое-что у вас спросить? – обратился я к нему, и он озадаченно кивнул.

– Никак не могу понять – почему вам так трудно ненавидеть немцев?

Он оглянулся на своих коллег, будто спрашивая: «Что с ним не так?»

Мы пошли дальше, на Умшлагплац, но было видно, что группа мной недовольна. Когда же я разучился общаться с людьми?

По какой-то причине выход моей книги откладывался, что чрезвычайно меня огорчало. Диссертация, легшая в основу книги, прошла защиту и получила положительные отзывы, и я не понимал, почему редактор мучает меня бесконечными вопросами. На сей раз он интересовался, нельзя ли сократить главу о лагерной музыке, по его мнению слишком длинную и подробную. Он даже написал очень неприятное замечание, что, мол, читатели могут получить ложное представление о жизни в концлагерях. Особенно ему не давал покоя рассказ об оркестре Артура Голда в Треблинке. В Варшаве Голд был известным музыкантом, скрипачом и композитором, и, когда он сошел с поезда, немцы его узнали и решили на несколько месяцев оставить в живых, чтобы он создал оркестр. Этот оркестр играл возле жилищ эсэсовцев, а порой и у стен газовых камер, как свидетельствовали члены зондеркоманд, сбежавшие во время восстания. Редактора беспокоило, что я слишком подробно описал состав оркестра и его репертуар, включавший известные мелодии и песни, а также произведения, написанные самим Голдом, в том числе гимн Треблинки, который ежедневно пели зондеркомандовцы: «На мир свободный бросив взор, / Под марш шагаем мы на дело. / Треблинка – нынче наш простор, / Иного нет для нас удела». И музыкантов, и дирижера Голда немцы наряжали в клоунов. Все они были убиты в последние недели существования концлагеря, перед тем, как немцы покинули его и перекопали землю, на которой он стоял.

В своих исследованиях я подчеркивал разницу между репертуаром оркестра Треблинки, сопровождавшего людей в газовые камеры, – там были еврейские песни типа «Йося на киноре, Песя на трубе…», – и чисто немецкой музыкой, которую по приказу эсэсовцев играли оркестры Аушвица. Опираясь на показания живших неподалеку от лагеря поляков и Рудольфа Рёдера, я написал и об оркестре Белжеца. Он приветствовал прибывших на поезде и сопровождал их на пути к быстрой и по-деловому обставленной смерти, а также играл по воскресеньям на попойках немецких и украинских охранников. Известно, что оркестр состоял из шести музыкантов, среди которых были аккордеонист, флейтист и скрипач. По-видимому, за время существования концлагеря состав участников менялся несколько раз, – на места казненных музыкантов назначались другие. Рудольф Рёдер рассказал, что оркестр играл во время пыток и казни главы юденрата города Замосць, смотреть на которую заставили всю общину, после чего евреи города были немедленно отправлены в газовую камеру под чрезвычайно популярную тогда песню с припевом: «Все минует, все пройдет…»

Редактору этот кусок казался растянутым и вообще лишним, но я потребовал его оставить. Работая над главой о музыке, я почти видел происходящее собственными глазами, почти был там, среди них. Мне казалось, я наконец постиг душевную ущербность немцев, эту ненависть к миру, которой они пропитались насквозь.

Военные попросили меня расширить первый отчет. У них возник дополнительный вопрос: «Изложите, пожалуйста, вкратце, какое воспитательное и историческое послание может нести история каждого из концлагерей и существуют ли между ними принципиальные различия». Хорошая формулировка, отметил я. И не стал спешить с ответом, потому что вопрос меня заинтересовал. Требование изложить все кратко заставило меня задуматься. Я осматривал концлагеря, выстроившиеся перед моим внутренним взором, вдыхал запахи окрестных лесов и плотной земли, я мысленно бродил по их руинам, пытаясь проникнуться тогдашней атмосферой.

Я написал, что Хелмно, помимо того, что он стал первым лагерем смерти, от остальных отличала общая изобретательность замысла и внутренняя логистика – взять хотя бы мобильные душегубки. Жертв доставляли на городской железнодорожный вокзал, оттуда перевозили на грузовиках в местный замок, где они проводили ночь. На следующий день им приказывали раздеться, чтобы провести дезинфекцию и получить новую одежду перед выходом на работу. До этой минуты обращались с ними вполне по-человечески: замок даже отапливался. Немцы до последнего разыгрывали спектакль, чтобы никто не взбунтовался. Людей, оставшихся в одном нижнем белье, направляли к двери, за которой распахивался кузов грузовика. Туда их уже загоняли кулаками и хлыстом. Грузовик закрывали и запирали, выхлопную трубу подсоединяли к кузову, и к моменту, когда грузовик приезжал в лес, евреи погибали от угарного газа. В лесу зондеркоманды хоронили их в ямах. Истреблением в Хелмно занимались специалисты, убившие десятки тысяч душевнобольных в Германии. «О чем говорит история Хелмно?» – спросил я себя и принялся искать подходящие слова. Большинство жертв поступали в Хелмно из Лодзинского гетто, по которому разъезжал в украшенной карете глава юденрата Румковский. Я записал это – и стер. Какой военным прок от подобного факта?

В истории Хелмно было что-то захватывающее – в этом бессовестном обмане, в этой усадьбе, которая превращалась в Дом Ужасов – ни дать ни взять сказка про Гензеля и Гретель, в этих грузовиках, едущих по лугам, пока живой груз задыхается в кузове. Посмотреть на здешнюю технологию истребления приезжал сам Эйхман. Я был настолько заворожен, что сам себя возненавидел.

С Аушвицем все было гораздо проще – о нем писали множество людей поумнее меня. Чтобы облегчить себе жизнь и произвести впечатление на военных, я привел несколько ключевых цитат из Примо Леви и Ханны Арендт, упомянул также Джорджо Агамбена, но потом стер, чтобы не казалось, будто я умничаю. Вместо Агамбена изобразил пламя, полыхающее на краю концлагеря, пламя, которое стояло перед глазами выжившего Йоханана. «Аушвиц был одновременно центром истребления и местом наживы, существовавшим за счет рабского труда обреченных на смерть», – написал я и остался доволен найденной формулировкой.