Про Треблинку я написал, что это был пункт сжигания людской плоти, громадная станция утилизации человеческих отходов. Затем стер и изложил другими словами, помягче. Не стоило перегибать палку – я не хотел терять заказ. О Собиборе написал первое, что пришло в голову: край Европы, край земли, затерянный среди древних лесов, конец человечества. И потом тоже подправил, чтобы звучало не так абстрактно.

«А для кого я, собственно, стараюсь?» – задумался я и стал искать в письмах и электронных адресах своих заказчиков хоть какую-то подсказку, которая позволила бы понять, кто эти люди, что они знают о Холокосте и что желают узнать. Для чего им потребовался мой обзор?

О Белжеце я написал, что про этот концлагерь почти ничего не известно, хотя там истребили полмиллиона человек. «Белжец являл собой верх эффективности», – эти слова я выделил жирным шрифтом. Лагерь функционировал настолько успешно, что необходимость в нем исчезла меньше чем через год – целевой контингент был ликвидирован почти полностью. О Майданеке я написал, что этот лагерь, служивший и для принудительных работ, и для уничтожения, стоял на окраине большого города и был виден любому, кто ехал по главной дороге из Люблина на восток, – фашизм во всей наглядности. Я стирал и правил текст много раз, и то, что в итоге отослал военным, значительно отличалось от того, что я собирался написать вначале.

В промежутке между экскурсиями я отрастил себе темную бороду. Несколько дней я не брился, а когда встал перед зеркалом, увидел там другого человека. И решил бороду оставить. Рядом с домом, в комиссионном магазине, оставшемся еще со времен коммунизма, я купил пыльную кепку с витрины. Новый облик играл мне на руку: на мальчишек и девчонок он наводил страх, заставляя слушать внимательней, а учительницам нравился. В зимние дни я надевал тяжелое черное пальто, принадлежавшее еще моему отцу. Его подарила мне мама. Старуха-соседка, встретив меня на лестничной площадке, остановилась, уставилась на меня, не узнавая, и что-то сказала по-польски.

«Плохой я сосед, – сказал я себе, – все считаю себя туристом, а на самом деле провожу здесь больше времени, чем в Израиле». Может, пригласить соседку на чашку чая и попытаться разговорить? Послушаю про ее жизнь, которая, наверное, была интересной или хотя бы пришлась на время интересных исторических событий. И про евреев, которых она, конечно же, знавала. Спрошу, скучает ли она по ним. Спрошу, как ей мой новый вид. Выведаю, что она думает о евреях, ненавидит ли их. Проведу психологическую экспертизу, доберусь до самых потаенных глубин ее старой польской души.

Я сказал по-польски: «Доброе утро» – и спросил, не желает ли она выпить чайку, но соседка повернулась ко мне спиной, загремела ключами и убежала в свою квартиру, словно решив, что я хочу ее прикончить.

Речь начала меня тяготить. Слишком много слов. Читая лекцию, я слышал свой голос со стороны, будто в записи, и звучал он неприятно. Объяснения следовало сократить. Пусть сами все поймут, пусть прислушаются к земле, к лесу, к тишине. Я читал им из «Улиц реки» Ури Цви Гринберга, из Примо Леви и из написанных в гетто дневников Эммануэля Рингельблюма. О каждом из них школьники слышали от меня впервые. Я редко поднимал взгляд от страницы и почти не заглядывал им в глаза. Отдалялся от них все больше и больше. Стоял в стороне во время ритуалов с флагами и свечами, кадиша и печальных песен под гитару.

Я старался не слушать их разговоры. Я читал им стихотворение Дана Пагиса:

Только так и можно говорить. Иногда я собирался с силами, брал себя в руки, делался приветливым и разговорчивым, искал с ними контакта. Но они не открывались мне, не желали меня принимать. Их юные лица казались мне минным полем. Я одиноко сидел на переднем сиденье автобуса, как ребенок, с которым никто не хочет водиться. На очередном пункте маршрута я как автомат выполнял свою работу – это становилось все сложней и сложней. Я сообщал детям факты, уже не думая ни о каких воспитательных целях. «Поехали, – говорил я водителю, – поддай газу, у нас график».

На игровой площадке между многоэтажками кот изловчился поймать голубя. Светловолосые польские дети остановились поглазеть. Голубь затрепыхался, сумел на мгновение высвободиться, но кот уже сломал ему крыло. Голубь тащился по земле, кот скакал рядом и бил его лапой. Путь неудавшегося побега был усыпан перьями. Матери смотрели на меня. Почему я, единственный мужчина на площадке, ничего не делаю? Я встал со скамейки, но впечатления на кота не произвел, он продолжал бить голубя лапами. А потом вцепился зубами. Оторвал птице голову и зажал в пасти. Один мальчик закричал, остальные ошеломленно застыли. Матери высказали мне что-то неодобрительное. Я развел руками и поднялся к себе в квартиру.

Разработчики игры учли мои замечания и прислали усовершенствованную версию. Я ее опробовал. Сперва был евреем, потом немцем. Сделал несколько пометок. Графика была впечатляющая. Фигуры почти как живые. Интересно, а вам они прислали эту версию? Пытались ли вы загружать тела в крематорий? Огонь не разгорался, пока не получал достаточно человеческого жира – это я им подсказал. У еврея в игре имелось несколько возможностей ненадолго улизнуть от смерти: его могли отправить на работы, отобрать для медицинских экспериментов или же он мог спрятаться в каком-нибудь укромном уголке концлагеря.

Последней возможности в реальности не существовало. Я написал об этом сердитый комментарий. Но в целом меня поразило, с какой скрупулезностью компьютерщики подошли к задаче: в игре присутствовали все лагерные объекты, которые я описал. Они не забыли даже такие мелкие детали, как виселицы, стоявшие возле бараков. Я кликнул на нужники – бурая жижа стояла там по колена. Саундтреком звучали вальсы и марши, которые лагерные оркестры играли на рассвете, перед выходом заключенных на работы, и вечером, когда они возвращались в бараки. В раздевалках рядом с газовыми камерами слышались успокоительные слова зондеркомандовцев и бормотания жертв на разных языках. Я выдрал золотой зуб изо рта трупа и положил в коробку. Потом стал немцем и бил еврея кожаным хлыстом. Превратился в капо и раздавал суп. Я не мог оторваться от компьютера – настолько изумительно гнусной была игра.

По дороге в Люблин мы остановились у железнодорожной станции «Избица», чтобы посмотреть на широкий прямоугольный двор, бывший чем-то вроде пересыльного лагеря, куда немцы сгоняли десятки тысяч евреев перед отправкой в Белжец и Собибор.

Я рассказал детям о польском подпольщике Яне Карском, красивом элегантном мужчине с голубыми глазами, которому удалось проникнуть в лагерь под видом украинского охранника. Карский сообщил, что евреи сидят без пищи и воды. Их беспощадно, до смерти избивали, они валялись на голой земле, обессиленные и истощенные, покрытые экскрементами. Он видел там обезумевших людей, которые бродили взад-вперед между колючей проволокой, с голодающими детьми на руках, пока не прибыл поезд, и тогда хлыстами, штыками и выстрелами их загнали в вагоны. Поезд забили до отказа. Младенцев немцы и украинцы швыряли через головы взрослых, как ручную кладь в самолете.