Целые хутора или деревни. С одной стороны, они вроде православные, все чин чином, но на самом деле там очень странные дела творятся. По городу куча слухов ходит.

– Что за слухи?

– Поговаривают, что многие мужчины там проходят оскопление. Для очищения духа и помыслов. Вы представляете такое? И мне кажется, что наш преступник как раз из подобной секты. И попал он туда еще ребенком. Может, родители вступили и привели его с собой, а может, он сирота и попал в общину по недомыслию или соблазнился пропитанием. В общем, «вступил на корабль», с которого нет возврата. А сейчас ему уже лет тридцать – тридцать пять, и он вполне мог принять «малую печать», то есть стать скопцом. Или же присутствовал при ритуале оскопления, и не один раз, – к этой версии я больше склоняюсь, хотя следов насилия ни на одной жертве не было. В общем, когда он подрос и тело начало брать свое, страх перед оскоплением не позволил ему реализовать свое мужское естество. А такое противоречие между желанием и страхом привело к надлому психики. И что делать? Как выплеснуть из себя этот конфликт? «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».

– Евангелие от Матфея, глава пятая, стих двадцать девятый, – будто на автомате прокомментировал отец Глеб. Было видно, что он глубоко погружен в мысли, между бровями пролегла складка, а рука постоянно оглаживала бороду.

Нестор хмыкнул и продолжил:

– Верно. Вырывать свои глаза, судя по всему, преступник не стал, но ему же надо было выполнить постулат, и тогда произошло замещение – вместо своих глаз он вырывает глаза у жертв, как бы ограждая их от греха. И голову от тела отделяет, возможно, из тех же соображений. Вполне вероятно, что в искаженном мире этого православного фанатика он не умерщвляет свои жертвы, а спасает их от куда большего ужаса, чем смерть.

В финале своей сентенции Барабанов не смог удержаться от выпада в сторону священника, сидящего напротив него, за что заработал укоризненный взгляд Муромцева. Однако отец Глеб, похоже, этого даже не заметил. Когда за столом повисло молчание, он еще раз огладил бороду и задумчиво отметил, как будто все еще пребывая где-то в глубинах своего разума:

– Зубило – инструмент слесарный, а не столярный.

– Ну я не слишком разбираюсь, – засомневался бывший доцент.

– А у стамески более острые углы. Впрочем, это не столь важно сейчас… Я вот о чем подумал. У вас, Нестор Алексеевич, теория, конечно, интересная. Вы, мне кажется, очень увлекаетесь учением герра Фройда.

– И что?!

– Ничего, это похвально даже… Просто я подумал, что причины у нашего маниака могут быть совершенно противоположными, нежели те, что вы нам представили.

– Это как же? Поделитесь.

– Непременно. Давайте взглянем на ситуацию под другим углом: все погибшие – русские, православные, не иноверцы, не пришлые. Все из низкого сословия, небогатые, что называется – черная кость. Глядя на это, мне в голову приходит вариант, что их могли убить приверженцы какого-нибудь модного нынче спиритического клуба либо кто-то из тайных масонских обществ.

По залу ресторана разнесся громогласный хохот Барабанова. И только когда на него стали оборачиваться посетители из-за соседних столиков, буян постарался успокоиться. Он промокнул салфеткой навернувшиеся слезы и спросил хрипловатым от смеха голосом:

– Что за охотнорядская чушь? Кровавый навет! Жиды пьют кровь христианских младенцев! Ну смешно же!

Ища поддержки, Нестор посмотрел на Муромцева, но тот молчал.

– Минутку, – продолжил между тем отец Глеб. – Я ни слова не сказал про иудеев. Это вполне могут быть наши с вами сородичи – русские. Только не дремучие сектанты из вашей версии, а вполне образованные господа, либералы, высший свет, для которых крестьяне, да и любые плебеи – это даже не люди, а что-то вроде скота или в лучшем случае прислуги. Черные, загубленные души, которые мы обязаны ловить! И как раз среди этой «элиты» многие так любят вступать во всякие «великие ордена» и «кружки столоверчения». И между прочим, среди атрибутов вольных каменщиков как раз немало работного инструмента, в том числе и упомянутое вами зубило.

– Так я же сказал…

– А глаза, – продолжил, не слушая оппонента, священник, – можно рассматривать как аналог «всевидящего ока», «лучезарной дельты» – символа Великого архитектора. Думаю, вы в курсе, что это такой себе масонский идол? Так что вырезание глаз вполне можно трактовать как подношение «верховной сущности».

– Но отрезание головы-то в эту схему не особо укладывается, – поспешил указать Барабанов.

Но батюшка тут же парировал:

– Так ведь и в вашей теории с отрезанием головы не все гладко. Уж скорее, отрезать иные части тела было бы логичнее.

– Но я…

– Я вас понял, господа. Спасибо, – возвысил голос Роман Мирославович, чтобы пресечь вновь разгорающуюся перепалку. Он потер лоб и внезапно ощутил, что порядочно устал. Хватит с него на сегодня баталий и дискуссий. Но идеи оба спорщика высказали интересные, есть над чем подумать. – Я поделюсь завтра вашими догадками и предположениями с полицейскими, да и сам обмозгую услышанное. А сейчас давайте разойдемся и немного отдохнем. Ловцы черных душ. Кхм… Звучит неплохо.

Бывший доцент и священник на удивление единодушно поддержали эту идею.

Глава 10

Кабинет городского полицмейстера Симона Петровича Бубуша чем-то незримо напоминал антураж гостиницы «Аврора», в которой проживали Муромцев и отец Глеб. Не то чтобы обставлен он был безвкусно, но во всем убранстве сквозил дух провинции с малой толикой самолюбования. А сверху все это «великолепие» было присыпано тонким слоем сентиментальности.

На столе полковника стоял письменный прибор с гравировкой, в коей говорилось, что это подарок его гренадерского полка по случаю увольнения из рядов доблестной императорской армии. Рядом с прибором был водружен портрет семейства Бубуш, но не модный в последние годы дагерротип, а рисованный художником (вероятно, местным), в золоченой рамке из переплетенных цветов и лент.

По стенам высились книжные шкафы, по большей части заполненные папками с документами и особо важными делами. Прямо напротив двери – чтобы каждый, кто входит в кабинет, первым делом упирался взглядом именно в него – висело изображение государя-императора в парадном мундире. По правде сказать, нарисовано оно было примерно с тем же уровнем мастерства, что и семейный портрет, и сам государь вряд ли пришел бы в восторг от подобного художества. Однако хозяин кабинета, похоже, искренне гордился своей «приобщенностью к высокому» и не поскупился на еще одну вычурную раму,