Московский посол Афанасий Власьев вынужден был все это терпеливо сносить. Он попытался было возмутиться падениями царицы Марины к ногам короля Сигизмунда III еще во время танцев, но ему быстро объяснили, что, пока они находятся в Польском королевстве, Марина остается подданной короля. Зато «посол внимательно слушал, когда король говорил к царице». А что еще ему оставалось? Никакие его усилия оберегать государеву честь во время всей церемонии были просто не приняты, над ним то смеялись, то раздражались его поведением, короче, лицо, представлявшее московского царя, всего лишь терпели. У кого и был праздник в этот день, так это у хорошо повеселившегося и вдоволь натанцевавшегося короля, у Мнишков и их родственников, поразивших воображение всего Кракова небывалым действом.

В самом конце Марину Мнишек проводили к ее больной матери. Здесь, в женских покоях дворца, она выслушала еще «прекрасные наставления» королевны Анны. Когда король уехал, стали прощаться с послом (он просто «вышел в другую комнату», когда царицу увели для встречи с матерью). До порога дома Афанасия Власьева провожал воевода Юрий Мнишек, а дальше он поручил отвезти его до посольской квартиры своим друзьям. В знак особого почтения Афанасию Власьеву дали королевскую карету и сопровождение из королевских секретарей. Сам он, как показалось очевидцу, был «доволен внимательностью к нему», но ему пришлось закрыть глаза на следствия невоздержанности в застолье некоторых его спутников. Они «напились» и неприятно поразили соседей за столом тем, что «ели очень грязно, хватали кушанья руками из блюд». В свою очередь у потерявших бдительность дворян из русского посольства обнаружились свои поводы предъявлять претензии, «потому что наши негодяи, – писал один из присутствовавших на свадьбе Марины Мнишек поляков, – поотрезывали у них ножи, покрали у них лисьи шапки и две, кажется, шапочки, усаженные жемчугом, но посол приказал своим молчать» [73]. Видно, каждый в этот день веселился как мог, а послу предстояло выступить миротворцем и успокаивать своих спутников, ставших жертвами досадного воровства на пиру у сандомирского воеводы.

На следующий день, 23 ноября, посол Афанасий Власьев участвовал еще в одной церемонии, но теперь предусмотренной привычными дипломатическими порядками. Он был «в ответе» после первых приемов у короля Сигизмунда III 14 и 18 ноября. На Вавеле как будто уже не помнили о вчерашних тостах и веселье, равно как и о «московской царице». Начались обычные прения по поводу пропуска царского титула, а на самый главный вопрос в тогдашних отношениях Московского государства и Речи Посполитой – о союзе против турок – было обещано всего лишь «вести дальнейшие переговоры». Все это означало не слишком большое доверие короля, несмотря на только что прошедшую церемонию свадьбы Марины Мнишек.

Через день после свадебных торжеств, 24 ноября, Афанасий Власьев снова приехал в дом к сандомирскому воеводе Юрию Мнишку. Автор «Дневника Марины Мнишек» (видимо, это был шляхтич Авраам Рожнятовский, с этого времени фиксировавший ее историю) записывал, что «посол посетил дочь воеводы как царицу и государыню свою» [74]. Особенно радоваться этому посещению должны были ближайшие родственники Марины, которым были вручены подарки от царя Дмитрия Ивановича. Московский царь особенно почтил своего шурина саноцкого старосту Станислава Мнишка, прислав ему «саблю и меч, оправленные в золото и украшенные каменьями», а кроме того золотой кубок и дорогой нож. (Все-таки Борису Годунову удалось утвердить особую роль шурина при русском царском дворе.) Брату Марины Мнишек достались также дорогие собольи меха, «три черно-бурых лисицы» и «кречеты с золотым колокольчиком» (может, в воспоминание о прежних охотах в окрестностях Самбора?). «Достаточно соболей и жемчугов» было отдано матери и бабке «царицы».

Десять дней провела Марина Мнишек в Кракове. Еще раз ей суждено было стать предметом общего внимания, когда несколько дней спустя состоялась церемония награждения кардинала Бернарда Мацеевского кардинальской шляпой, или талером. Родственник Мнишков, недавно проводивший обряд бракосочетания Марины, был назначен чрезвычайным папским легатом (посланником). В приходской церкви нунций Клавдий Рангони (тоже один из главных сторонников московского царя Дмитрия Ивановича в Речи Посполитой) отслужил молебен и, по свидетельству отца Каспара Савицкого, «обнародовал отпущение грехов для всех верующих и молящихся о благосостоянии дочери воеводы Сандомирского». Присутствующая в этот момент в церкви Марина Мнишек, которую уже называли «великой княгиней Московской», воспринималась окружающими «точно королева». Кстати, и сама она, судя по записи в книге почетных гостей краковского Ягеллонского университета, уже подписывалась как «Марина, царица Московская». Для нее было специально освобождено место в церкви, и там, где она стояла, устроен балдахин. Все сенаторы Речи Посполитой, даже ее отец сандомирский воевода Юрий Мнишек, сидели «в некотором отдалении» от нее. Перед самой Мариной, как записал отец Каспар Савицкий, «на разостланном на земле ковре стояли знатные дамы и девицы, а несколько далее разные придворные, старосты и другие сановники». Ощущение всеобщего внимания было новым для Марины Мнишек. Но она быстро справилась с чувствами и вполне соответствовала своему царскому сану. Все это не могло не вызвать интереса окружающих. Вот только реакция на демонстративное представление жены царя Дмитрия была противоречивой: «Многие от столь пышного великолепия (которое, однако, некоторые не без основания почитали необходимым) ожидали важных последствий» [75].

На проводы Марины Мнишек 3 декабря 1605 года опять собралось немало краковской публики, заинтригованной всей этой историей. Множество людей, по свидетельству очевидца, «заполнили все вокруг такою плотною толпою, что едва можно было разглядеть отдельного человека» [76]. Марину Мнишек увозили в Прондик Белый (Промник – в латинской форме) – пригородное имение краковских кардиналов, в том числе Бернарда Мацеевского. Там она пробудет до двадцатых чисел января следующего, 1606 года. Официальная причина ее отъезда была названа Нери Джиральди в письме к тосканскому герцогу: «Дабы не находиться при свадьбе короля по причине порядка первенства шествий на этих церемониалах» [77]. На самом деле эти два месяца были нужны ее отцу воеводе Юрию Мнишку, чтобы завершить приготовления к поездке в Московское государство.

Свадьба короля Сигизмунда III, женившегося вторым браком на эрцгерцогине Констанции Австрийской, не могла не интересовать Марину Мнишек. Но ее новый статус накладывал известные ограничения. В отличие от московского посла, вернувшегося после проводов царицы в Краков, у Марины Мнишек не было полноценного права представлять Московское государство. Да и сам царь Дмитрий Иванович требовал через своего секретаря Яна Бучинского, чтобы после обручения царица придерживалась определенных правил. Это никак нельзя было совместить с участием в свадебных торжествах короля. В любом случае русская «царица» оказалась нежелательной персоной на королевской свадьбе, и второго триумфа судьба ей не подарила. Можно предположить также, что в головах гостей стали бы возникать неуместные сравнения Марины Мнишек и Констанции Австрийской. И кто знает, кому принадлежало бы первенство в таком споре? Одним словом, Марине пришлось довольствоваться рассказами своего отца, бывшего среди гостей на свадьбе у Сигизмунда III и наблюдавшего торжественный въезд королевской невесты в Краков.