сечу и не единожды хоронивший павших друзей богатырь, даже шрам на его лице смотрелся по-другому, по-боевому, а не как досадное уродство.

Смазанная жиром кольчуга сияла сталью, и слепила солнечными искрами ласкового мартовского солнца. Шлем — ерихонка с волчьим хвостом, спадающим с острого верха на бармицу, и оттуда по могучему плечу на грудь, добавлял властности в суровый взгляд. На седло лошади, струился тяжелый атласный красный плащ, испещрённый серебряными рунами, славящими богов. Красные сапоги с меховой опушкой в серебряных стременах, уверенно сжимали бока вороного, всхрапывающего нетерпением коня, злобно косившегося черным глазом.

Вы спросите: «Откуда плащ, да конь?». Лучше всего на этот вопрос ответил княжеский сотник Гостомысл во время встречи:

— Не ужели ты, брат, думаешь, что знатный воин князя, приедет к тебе как простой новик-посыльный, в одиночку? Обижаешь. Сотня моя стоит в версте от сюда лагерем. Беспокоить тебя к ночи не хотели, вот и остановились там. Как расцветет, так появятся, и подарки тебе от князя привезут. Помнит Рар твои заслуги, возвращает воеводство, и дарует коня боевого из своей конюшни да плащ серебром тисненый, со своего плеча.

Весь скарб, что скопил Перв за время жизни в деревне, он решил оставить местным. Ни к чему он ему в столице, не понадобится, лишний груз. Вот и появился он, вдвоем с Гостомыслом, средь дворов, с этой целью, перепугав и озадачив жителей своим новым видом, и грозным сопровождающим.

При их появлении, с порога своего дома скатился красный и взволнованный Любомир, стрельнув страхом в удивлённых глазах по бывшему своему кузнецу, которого хотел еще только вчера изжить, отвесил поясной поклон сотнику.

— Рад видеть в своем селении такого знатного воина. Прости, что встречаем так по-будничному, непразднично, без даров, но нежданным для нас твой визит оказался. Знали бы, что приедешь, то подготовились бы.

— Меня рад, а начальника моего, верного друга и командира, воеводу княжьего, Перва, значит не рад? — Хмыкнул в усы и нахмурился Гостомысл. — Ты что же, смерд, в селении своем непотребства творишь, аки кат беззаконный? Или княжьего гнева не боишься? Тебя на этот стол утвердили, что бы ты правду вершил, а ты себя кем возомнил? Выше князя себя ставишь?

— Да я... — Побледнел староста. — Разве же я ведал, кто у меня проживает... Да я бы со всем почтением... Я бы с душой...

— Заткнись! — Рявкнул Перв, оборвав бессвязный поток слов. — Не винить тебя приехали, и не судить. На то княжья воля. В кузне остался мой скарб. Он мне более не надобен. Я, как ты и хотел, уезжаю. Раздашь мое барахло людям, кто в чем нуждается, поделишь — это у тебя ловко получается, только в этот раз, все свершишь, по справедливости, а не по душе своей подлой, отдашь тому, и то, кто в чем нужду имеет. Узнаю, что не, по правде, и обидел кого, вернусь, накажу. — Он обернулся к высыпавшим на улицу жителям и поклонился. — Не держите зла люди, если кого и обидел ненароком, то это не по злому умыслу. Прощайте и не поминайте лихом. — Развернулся, дал шпоры черному коню, взмахнув плетью, и подняв морозную пыль, два всадника скрылись навсегда за поворотом, растворившись в лесу, оставив за собой только оседающую снежную взвесь, и пятнадцать лет прожитой жизни кузнеца. Не стало больше мастера по огненному металлу, зато вернулся на службу суровый княжеский воевода.

Первый раз Богумир ехал не на флегматичной, тумбоподобной Стрелке, а на настоящем боевом скакуне, чувствуя под седлом мощь перекатывающихся мышц зверя, и скорость ветра, уверенного тренированного боевого коня, знающего себе цену. Впереди неторопливо рысила, вальяжно переставляя копыта, ставшая почти родной, та самая Стрелка, которая везла в легких санях самое ценное сокровище, закутанное в песцовую шубу — его Славуню. Обо всем позаботился князь, ради своего друга и воеводы, даже про дочь не забыл. Уважил, одарил нарядами.

Богумир много раз видел воинский походный строй, но все это было далеко не так, как происходило сейчас. С высоты Прави все кажется игрушечным, нереальным, как забавный сон, тут же все по-другому.

Видно каждое лицо человека, в деталях, с его душой в глазах, радостями и думами, то, что не рассмотреть с высока.

Вокруг запах конского пота и смазанной жиром кожи. Голоса переговаривающихся с какой-то ленцой воинов, привычных к такому образу жизни. Топот сотен копыт, лошадиное всхрапывание — как неторопливая песня дальнего пути. Все так непривычно и так все интересно, впервые столкнувшемуся с подобным юноше. Как это отличается от того, что было прежде. От размеренной, пусть и суровой жизни в кузнице, и уж тем более от пустой, наполненной поиском развлечений, траты жизни в Прави. Здесь все по-другому, по-настоящему: ново, грубо и прекрасно одновременно.

После дня пути, встали лагерем в сосновом бору. Ни с чем не сравнимый запах хвои наполнял легкие, чуть горьким и терпким, густым, завораживающим вкусом бабушкиной сказки перед сном, той которую хочется бесконечно долго слушать, и чтобы она не прекращалась никогда, наполняла душу слегка страшными, уносящимися в мечты рассказами родного человека о придуманных чудесах.

Неторопливые люди вокруг, без суеты распрягающие лошадей, разводящие костры, готовящиеся к отдыху после долгого пути. Фонарь луны над головой в фейерверке подмигивающих звезд. Запах слегка подгоревшей на огне каши с мясом, будоражащей аппетит голодного юного тела, и наполняющей, непроизвольно, слюной рот. Горячий, обжигающий взвар с брусничным листом, прямо из бурлящего котелка в деревянной, грубой кружке, и ложка тягучего, янтарного меда из общего бочонка. Навсегда остающийся в памяти вкус отдыха после долгого пути. В такие мгновения ты живешь переполненными чувствами.

В такие минуты нега расползается теплой волной по телу. Заслуженная трудной дорогой лень прикрывает глаза, и наконец вот он, сон на свежесрубленном жестком, подчас впивающимся в бок сучком, душистом свежесрубленном, сосновом лапнике, это лучше, чем пуховая пыльная перина в душном помещении, тут небо в звездах вместо одеяла, а свой же кулак вместо подушки. Кто не испытал, тот не поймет, тот упустил в жизни что-то важное.

***

— Доигрался старый! — Взбешенная Морена кипела гневом. — Они уже целовались и готовятся к свадьбе. Ты понимаешь, что дальше произойдёт? Что теперь прикажешь делать?

— Ничего. — Угрюмый Перун поднял тяжелый взгляд на невестку. — Ты уже попыталась меня обмануть и вернуть себе дражайшее, изнеженное чадо.