она не терпела никакой скабрезности, грубости, пошлости, а Владимира Набокова за его «педофильскую» «Лолиту» она вообще не относила к роду человеческому[1921].

Что же касается политики, то при всей критичности, — процитируем Б. Жукова, — «в целом она оставалась вполне лояльной советской подданной»[1922].

Что и сказалось уже в 1990-е и особенно в 2000-е годы. Личных причин обижаться на власть, вручившую ей сначала Пушкинскую (1998), потом Государственную (2002) премии, у М. не было, и книг у нее в эти годы вышло более десятка. Однако с распадом СССР она так и не смирилась и в отношении к реформам решительно встала на сторону тех, кто от этих реформ пострадал: «Поэзия есть область боли / Не за богатых и здоровых, / А за беднейших, за больных»…

Неожиданно плакатные, лишенные органически свойственных М. полутонов и многозначности, эти публицистические инвективы оттолкнули многих преданных ей читателей, и печататься она стала уже не в «Знамени» и «Юности», как всегда, а по большей части в «Нашем современнике» у Ст. Куняева (например, 2009, № 1) и в «Литературной газете» (30 октября 2014 года) у Ю. Полякова, незадолго до смерти поприветствовав стихами возвращение Крыма в родную гавань.

Это помнится, но куда меньше, чем «Цыганка-молдаванка», чем «Кораблик», чем «Девушка из харчевни», чем другие стихи и песни, принесшие ей истинно всенародную славу.

Памятника на могиле М. нет. Только простой деревянный крест с табличкой и выжженной надписью: Вечная память.

Соч.: Избранное. М.: Худож. лит., 1985; Мяч, оставшийся в небе: Автобиографическая проза, стихи. М.: Молодая гвардия, 2006; Мой караван: Избр. стихотворения. М.: Этерна, 2015.

Межиров Александр Петрович (Пинхусович) (1923–2009)

«Баловень, — как рассказывает В. Корнилов, — московской семьи среднего достатка, жившей в самом центре столицы — между Кремлем и Храмом Христа Спасителя»[1923], М. вскоре после начала войны был призван в армию, получил ранение, без кандидатского стажа стал членом ВКП(б) (1943), во время боев под Ленинградом контужен и после лечения демобилизован в звании младшего лейтенанта.

Стихи уже писались, поэтому куда же и идти, как не в Литературный институт, который он то ли закончил в 1948-м, то ли, — по версии дочери, — «в скором времени убежал» без диплома[1924]. А на жизнь зарабатывал, исполняя обязанности заместителя редактора многотиражки «Московский университет», где зачислил, к слову сказать, в штат мало к чему пригодного Н. Глазкова — «с условием, что в редакции он появляться не будет…»[1925]

Со временем, когда станут кормить переводы с языков народов СССР, М. и от такой необременительной службы откажется и будет, да и то двадцатью годами позже, только преподавать на Высших литературных курсах. Что же касается собственных стихов, то их сразу же взяли на заметку, и уже одну из самых первых публикаций в «Знамени» (1945. № 5–6) заместитель начальника Агитпропа А. Еголин в докладной записке от 3 августа 1945 года осудил за «мрачную безысходность»[1926]. Вполне понятно, что и тогдашний глава Союза писателей Н. Тихонов пошел проторенной тропой, заявив в докладе 1945 года, что в стихах М. слишком часто встречаются мотивы «страдания, смерти, обреченности»[1927], и в резолюции президиума правления ССП от 4 сентября 1946 года было указано, что в них «проявляются болезненное любование страданием, нытье»[1928].

Звучало угрожающе, и, решив, что «о продолжении поэтических публикаций не могло быть и речи», М. даже почел за благо скрыться на время в Сталинграде «с какой-то выездной редакцией»[1929]. Тем не менее обошлось: его и в «Знамени» снова напечатали (1946. № 2), и в том же году приняли в Союз писателей, а в 1947-м издали первую книжку, названную глазковской строкой — «Дорога далека»[1930]. Когда же — и опять-таки в «Знамени» (1948. № 2) — вышла баллада «Коммунисты, вперед!»[1931], то ее, будто назло другим искателям официальной славы, стали включать во все возможные хрестоматии.

С годами М., — по словам Б. Грибанова, — уже «стеснялся» этого громозвучного стихотворения[1932], хотя и признал со вздохом: «Когда же окончательно уйду, / Останется одно стихотворенье». Но это с годами, а в пору как раз тогда же развернувшейся кровавой охоты на евреев-космополитов именно оно стало для поэта охранной грамотой, освобождающей от всех бывших и будущих грехов.

Так что опять обошлось, хотя от иррационального страха перед возможными погромами М. не освободится, видимо, уже никогда. И напуган он будет не столько карающим мечом государственного антисемитизма (его всегда можно спрятать в ножны), сколько тем, с какой готовностью призыв к жидоморству подхватили обычные люди и, в особенности, «низы элиты». Это им он доказывал, что всегда, мол, «был русским плоть от плоти / По жизни, по словам, / Когда стихи прочтете — / понятней станет вам». Это чтобы постичь темные тайны национального подсознания, он, — по многочисленным свидетельствам[1933], — всю жизнь перечитывал К. Леонтьева и В. Розанова, с мазохистским интересом вглядывался в сочинения В. Кожинова, в стихи еще только начинавших Ст. Куняева, А. Передреева, Т. Глушковой, других первых националистов. И поэтому же уверял Д. Самойлова, что «нужна черта оседлости», ибо «прав Победоносцев… Россия останется такой еще пятьсот лет… Борьба с этим — провокация. За бесплодный протест уничтожат нас…»[1934]

Во второй половине 1980-х, в пору не только радостного перестроечного возбуждения, но и «люберов», но и общества «Память», это настроение отольется в поэму «Бормотуха», в тревожное предчувствие, что «Гражданская война / Вплотную подступила». Но это будет потом, а мы можем вернуться к рубежу сталинской и оттепельной эпох, когда у М. выходили сборники «Новые встречи» (1949), «Коммунисты, вперед!» (1950, 1952), «Возвращение» (1955), «Разные годы» (1956), в которых лирические шедевры еще терялись на фоне вполне ординарных стихотворных деклараций о славном революционном прошлом и героическом настоящем. И годы потребуются, чтобы, начиная с книги «Ветровое стекло» (1961), М. ради высокой поэзии окончательно отринул «тщету газетного листа» и, — по выражению Е. Евтушенко, — «от риторической сухоштукатурной романтики перешел к классической живописи маслом»[1935].

«Куплен, — как говорит М. Синельников, — не был»[1936], и в так называемой общественной жизни не участвовал: ни властям не льстил, ни писем бесплодного, — по его понятиям, — протеста не подписывал. От собрания, на котором должны были линчевать Б. Пастернака, сбежал в Тбилиси и даже до его похорон, — как свидетельствует А. Вознесенский, — не доехал, осел в пристанционном шалмане «Голубой Дунай»: «Я боюсь. Я же член партии…». Зато шли стихи «о жизни, неделимой на мир и войну», и шли переводы с грузинского, литовского, башкирского, иных языков, а в литературной среде М. прославился не