там ни было, ниоткуда М., конечно, не вышел, продолжая привычно служить режиму[1948], пока не был отправлен на покой уже в брежневские годы. И остается лишь добавить, что за пять десятилетий никаких следов прямого вмешательства М. в руководство советской культурой не обнаружено. Единственным исключением явилась его забота о судьбе Театра на Таганке. Да и то протежировал М. не столько Юрию Любимову, сколько его гражданской жене актрисе Людмиле Целиковской — вдове своего ближайшего друга и побратима архитектора Каро Алабяна. Известно, что М. посещал, то есть поддержал своим присутствием, еще студийные спектакли любимовской труппы, и это, уместно предположить, способствовало как медийному успеху спектакля «Добрый человек из Сезуана» (статья К. Симонова в «Правде», статьи в «Московском комсомольце» и в «Известиях»), так и обретению этим творческим коллективом постоянной сценической площадки.

Свое благорасположение Микоян сохранил и в более поздние годы.

Из театров, — пишет он в воспоминаниях, — особенно любил «Таганку», ходил туда с внуками и внучками. И подружился с Любимовым. Он рассказывал мне о гонениях практически на каждую его постановку. Я посмотрел несколько спектаклей и так и не понял, чего партийные чиновники от него хотят: хорошие актеры, прекрасный режиссер, работают с энтузиазмом, поднимают важные социальные темы. <…> Мне было обидно, что эти люди имеют основания видеть в партийных идеологах своих врагов. Но они были правы — под влиянием Суслова чиновники из ЦК и МК партии стали просто держимордами[1949].

Последней по счету была попытка М. защитить с трудом пробивавшийся к премьере спектакль «Живой» по одноименной повести Бориса Можаева (при публикации названной «Из жизни Федора Кузькина»). «Меня пригласили на репетицию и рассказали, что судьба ее предрешена партийными идеологами. Я решил вмешаться, и добился, что пьесу все-таки разрешили»[1950], — вспоминает М. и, увы, ошибается: спектакль все-таки запретили, так что и тут победили «идеологи», они же «держиморды».

Но вины М., к 1968 году уже окончательно утратившего свой политический вес, в этом нет. К отставникам в советской традиции прислушиваться было не принято. Тем более что и позволял он себе на покое больше обычного. Рассказывают, как в сентябре 1971 года М.

до смерти напугал корреспондента АПН, приехавшего брать у него интервью. Как само собой разумеющееся, говорил о возможности двух-трех-партийной системы при социализме и смеялся над выборами из одного кандидата. Корреспондент приехал без интервью и трясся: что, как и меня, и его посадят[1951].

Поэтому удивительно ли, что когда журнал «Огонек» к 80-летию М. опубликовал о нем юбилейную статью[1952], Брежнев будто бы разгневался и устроил выволочку Отделу пропаганды ЦК, а когда Ф. Кастро во время одного из приездов в Москву попросил организовать ему встречу со старым другом, «из ЦК КПСС, — рассказывает Н. Микоян, — пришел ответ: „Встреча Ф. Кастро с пенсионером А. Микояном нецелесообразна“»[1953]?

Соч.: Так было: Размышления о минувшем. М.: Вагриус, 1999.

Михайлов Николай Александрович (1906–1982)

Образования М. был небольшого: церковно-приходская школа, вечерний рабочий университет (1928–1929) и три курса факультета журналистики МГУ (1935). Что отнюдь не помешало ему сделать впечатляющую карьеру — сначала в печати, где он за пять лет прошел путь от редактора заводской многотиражки до ответственного редактора «Комсомольской правды» (1937–1938), а затем и на партийно-государственной службе: первый секретарь ЦК ВЛКСМ (1938–1952), член Президиума и секретарь ЦК КПСС (1952–1953), первый секретарь Московского обкома партии (1953–1954), посол СССР в Польше (1954–1955), министр культуры СССР (1955–1960), посол СССР в Индонезии (1960–1965), председатель Комитета по печати при Совете Министров СССР (1965–1970).

Судить о том, каким М. был дипломатом, нам, разумеется, трудно. А для того, чтобы оценить, как он (после Г. Ф. Александрова, уличенного в разврате) справлялся с обязанностями министра культуры, достаточно свидетельств деятелей этой самой культуры. «С кудрявым чубом, пролетарской внешностью, сухой, холодный человек, — таким запомнила его Майя Плисецкая. — Судьба сводила меня с ним несколько раз на молодежных фестивалях. <…> Служака, верный солдат партии, чтоб ее…»[1954] «Внешность у него была под стать его тупости, — подтверждает и Галина Вишневская, — и, часто встречаясь с ним на приемах, в толпе я его просто не узнавала. <…> Думаю, что он был одним из самых выдающихся болванов на этом посту»[1955].

Это всё эмоции, конечно. Но вот и факты.

21 февраля 1949 года, еще в бытность свою комсомольским вожаком, М. в обращении к Г. Маленкову предложил закрыть Литературный институт, который «стал рассадником космополитических тенденций в среде литературной молодежи, сборищем космополитов и эстетов»[1956].

В январе 1953 года М., уже в роли секретаря ЦК КПСС, координировал пропагандистское обеспечение дела по разоблачению «врачей-убийц» и освобождению Союза писателей от «сионистского балласта»[1957].

А уже — неожиданно для всех и, вероятно, для себя — став министром культуры, буквально засыпал партийное руководство тревожными донесениями. И о том, что режиссер «С. Герасимов уличен в неправильном отношении к женщинам», а «И. Пырьев устраивает картежные игры», во время которых «обсуждаются вопросы, относящиеся к политике развития советского киноискусства»[1958]. И о том, что в Союзе художников «подняли голову формалистические элементы», которые открыто выступают «против партийного и государственного руководства искусством»[1959]. И о том, что в Московской консерватории свили себе гнездо мужеложцы, а профессор Нейгауз «часто появляется в консерватории в нетрезвом виде»[1960]. И о том, какой грубой политической ошибкой явилось издание на русском языке мемуаров Э. Пиаф («они особенно поражены порнографией и не способны дать молодежи что-либо здоровое для воспитания»), детективов А. Кристи («ее творчество — это мир уголовщины») или книги Ф. Кафки («но ведь в ней полно патологических извращений!»)[1961].

Да мало ли о чем еще!.. Среди впрямую пострадавших от михайловского администрирования — Л. Брик, композитор Ю. Шапорин, художники Р. Фальк, С. Эрьзя, А. Тышлер, Э. Неизвестный, кинорежиссеры Г. Козинцев и Г. Чухрай, писатели В. Тендряков, Г. Горбовский, А. Арбузов и опять же мало ли кто еще. Многие деятели подведомственной М. культуры, естественно, жаловались — и, естественно, во все тот же ЦК. Как, мол, так,

человек, умеющий изъясняться лишь на двух языках — русском и матерном, не являющийся знатоком ни в одной области культуры и искусства, возглавляет Министерство культуры величайшей страны социализма. Это оскорбительно для нашей партии и страны[1962].

Однако за классическое «тащить и не пущать» у нас не наказывают, а добрые дела, равно как и разумные инициативы, за М. не числились. Так что, побывав и послом Советского Союза, и руководителем Госкомпечати, М. благополучно досидел в номенклатуре до