Другой известный деятель культуры поэт И. Уткин, первый муж падчерицы Раковского Елены, судя по доносу, зафиксированному в документах НКВД, говорил во время процесса: «Пытаться понять, что задумал Сталин, что творится в стране, – происходит ли государственный переворот или что другое, – невозможно. У нас революция переходит в бонапартистскую фазу… Враг не смог бы нам причинить столько зла, сколько Сталин сделал своими процессами… Когда я читаю газеты, я говорю: “Боже, какой цинизм, мрачный азиатский цинизм в нашей политике”».[1630]

В июле 1938 г. Христиана Георгиевича Раковского отправили в Соль-Илецкую тюрьму, расположенную на Урале, к югу от Оренбурга, а в августе 1939 г. он был переведен в Орловскую тюрьму,[1631] старинный «централ», подчиненный Главному управлению государственной безопасности НКВД СССР. Подробных сведений документы тюремного дела, увы, не дают. Но некоторые стороны пребывания Х. Г. Раковского в застенке они все же освещают.

Все личные вещи, включая зубные протезы, кальсоны, расческу, у Раковского отобрали.[1632] Незадолго до перевода в Орел в Соль-Илецкой тюрьме его осмотрел врач, который констатировал со свойственной, видимо, большинству тюремных лекарей малограмотностью «пластическое сужение мочевого канала, артериосклероз (sic!) и старческую дряхлость».[1633] Впрочем, в справке о медицинском обследовании ни склероза, ни дряхлости уже нет, зато назван хронический ревматизм, которым Раковский не страдал, по крайней мере до ареста.[1634]

Х. Г. Раковскому была оказана «милость»: его супруга Александрина Георгиевна получила право ежемесячно переводить ему по 50 рублей, а в соответствующем уголке переводного бланка писать крохотные письма. Правда, неизвестно, доходили ли эти деньги и письма до заключенного, – расписок Раковского на бланках, хранимых в тюремном деле, нет. Сама Александрина писала 26 марта 1940 г.: «Дорогой мой Христиан! Посылаю тебе 50 руб. за месяц апрель… Надеюсь, что ты получишь деньги и письмо за март».[1635] К сожалению, письма супруги можно прочитать только отчасти: они подшиты в тюремное дело так, что большая их часть уходит под корешок. О возможности же нарушения переплета нынешние блюстители архива и не помышляют. На наши вопросы по этому поводу они отвечали недоуменным пожатием плеч…

Из Орловской тюрьмы Х. Г. Раковский многократно обращался к высшим советским иерархам с заявлениями о пересмотре дела. Вначале эти заявления переправлялись адресатам, точнее говоря, посылались в их канцелярии: Калинина, Берии и даже Сталина, о чем свидетельствуют соответствующие пометки в личном деле заключенного.[1636] Ответы, как правило, не поступали. Только один раз начальнику Орловской тюрьмы пришла отписка из прокуратуры СССР с отказом от вынесения протеста по поводу возможного помилования и досрочного освобождения.[1637]

В январе 1941 г. Раковский обратился на имя Берии с очередным заявлением. Он просил об освобождении или хотя бы о переводе в лагерь (об условиях пребывания в советских концлагерях Раковский, по всей видимости, и не подозревал!). В заявлении говорилось, что одиночное заключение, отсутствие воздуха, света, неудовлетворительное питание окончательно разрушили его больной организм, что дело идет к фатальной развязке.[1638] Это заявление было возвращено в тюрьму с требованием больше от Раковского подобных писем не принимать.[1639]

В марте 1941 г. Х. Г. Раковский вновь обратился в высшие инстанции с просьбой о смягчении его участи. «Теперь я уже дряхлый старик, меня одолевает одышка, у меня головокружения и обморочные состояния. Я стал инвалидом», – писал он. Но это заявление не было даже отправлено по назначению и хранится в тюремном деле.[1640] Более того, из тюремного управления НКВД СССР пришел ответ на другую просьбу Раковского, что даже в переводе на больничное питание ему отказано.[1641] Точно так же оставались втуне многочисленные просьбы Христиана Георгиевича о возвращении ему отобранных личных вещей.[1642]

Однако Х. Г. Раковский сохранил мужество и выдержку, умение держать себя, приспосабливаясь к самым нечеловеческим условиям существования. Л. Гевренова, сама находившаяся в заключении в СССР, в 1945 г. случайно встретилась с одним узником, который в 1941 г. был в Орловской тюрьме вместе с Раковским. «Он сказал мне, что дядя здоров, целыми днями пишет. Но вот что, мол – не знает. По его словам, дяде давали книги, он много читал».[1643] Представляется, что то ли встреченный Лиляной человек пытался ее успокоить, то ли она уговаривала сама себя, ибо на самом деле Христиан Георгиевич находился в несравненно худшем положении, нежели описываемое.

Но все же о стойкости узника свидетельствовала тюремная характеристика того же 1941 г.: «Содержась в тюрьме, проявляет себя озлобленным и непримиримым врагом соввласти. Систематически распространяет контрреволюционную клевету».[1644] Понятно, что в качестве контрреволюционной клеветы надсмотрщики рассматривали любой намек на невиновность.

Судя по показаниям допрошенного в 1956 г. бывшего сотрудника НКВД Я. Аронсона, в мае 1941 г. в Орловской тюрьме Раковский заявил ему: «Я решил изменить свою тактику. До сих пор я просил лишь о помиловании, но не писал о самом деле. Теперь я напишу заявление с требованием о пересмотре моего дела, с описанием всех “тайн мадридского двора” – советского следствия. Пусть хоть народ, через чьи руки проходят всякие заявления, знает, как у нас “стряпают” дутые дела и процессы из-за личной политической мести. Пусть я скоро умру, пусть я труп, но помните… когда-нибудь и трупы заговорят».[1645]