краешек материи кажется ослепительно белым. Только две верхние пуговицы гимнастерки расстегнуты: жарко. По-молодецки ладный, с пилоткой набочок и с неожиданно густыми размашистыми усами запорожца на сухом жестком лице.

Уже которую неделю солдаты не наведываются на кухню, им давно надоело котловое довольствие, — что варилось, все потом выливалось, — тем не менее все эти дни Яценко справно готовил обед. Вот и сегодня…

Для своей «шрапнели» повар заколол свинью, потом барана. Принюхался, поморщил лоб, не стал их свежевать. Подошел к корове, привязанной к дереву, на пути пробуя лезвие кухонного ножа. Но тут меня вызвали к капитану, и я не узнал о судьбе коровы.

Не успел обмолвиться с капитаном, — мне нужны были сведения о части для газеты, — как в дверь постучались. Привычным строевым шагом в комнату вошел знакомый повар в полном своем великолепии — в противогазе, с пилоткой набочок и с автоматом.

Пуговицы на выцветшей гимнастерке были застегнуты до последней.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан, — отчеканил он.

Я посмотрел на повара вблизи. Его добрые глаза суровы. И я вижу — этот исполнительный, подтянутый, усатый человек уже не молод.

— Ну, что тебе, Яценко? — устало спросил капитан.

— Товарищ капитан! Разрешите спалить вон тот дом! — глухо пророкотал голос.

— Опять ты за свое. Сколько раз нужно говорить! Нельзя. Приказом запрещено. Иди лучше поторапливайся с обедом. У нас сегодня гость.

— Есть поторапливаться с обедом!

Четко откозырнув, Яценко ушел. Но не прошло и минуты, как он снова вошел в комнату.

— Товарищ капитан! Разрешите спалить хотя бы вон тот махонький домик!

— Иди готовь обед, Яценко, сказал — нельзя, — голос командира стал еще мягче, добрее.

Повар вышел и тут же вернулся.

— Ну, хотя бы вон ту хатку!

— Иди пали, Яценко. Ну иди. Я тебе разрешаю!

— Спасибо, товарищ капитан.

Яценко птицей выпорхнул из комнаты, а я уже не мог больше сосредоточиться. Я знал, случись такое: Яценко сожжет дом, — хлопот не оберешься.

— Понимаете. Я с ним ничего не могу поделать, — пояснил капитан. — Немцы сожгли его дом, надругались над женой, вывезли дочерей. Теперь мы на их территории. Видели, как он «шрапнель» готовит? У человека все горит внутри, требует мести.

Я задержался у капитана с полчаса, но хата, которую грозился Яценко спалить, не зажглась.

Уходя из части, я все же разыскал Яценко. Он стоял у котла с тремя гранатами на поясе и поварешкой в руке. Я подошел и тронул его за плечо.

— Что, Яценко, пожалел хату?

Яценко тяжело повернул голову, узнал меня.

— Не смог. Там, за огорожкою, подсолнух растет.

Письмо

В доме переполох. Инженер Самсон Марутян, отец троих взрослых детей, получил письмо:

«Дорогой Самсон! Меня, наверное, забыл. Ведь мы знали друг друга так мало… Даже не знаешь, что у нас родилась дочь, Наташа, которой сейчас двадцать два года. Как видишь, мне ничего от тебя не нужно. Я только хотела, чтобы Наташа видела своего отца».

Внизу приписка:

«Папа, приезжаю в субботу. Поезд… Вагон… Наташа».

Письмо это прочитали всем семейством. Марутян действительно во время войны проходил по тем местам, откуда пришло письмо.

Поезд должен прибыть сегодня. Марутян ходил по комнатам, почему-то изучая каждую из них, будто он видит их впервые. Ему не понравилось, что кактус стоит в передней, возле вешалки. Очень часто гости кололись об его иглы. Он обхватил тяжелую кадку и перенес в столовую. Там ему свободнее, и он никому не угрожает.

Астхик, жена Самсона, маленькая, больная женщина, вечно обвязанная платками, ничего не сказала мужу, но глаза ее были влажны.

Пообедали молча. До прихода поезда осталось меньше часа.

— Собирайся, Самсон. Нам пора на вокзал.

— Ты прости меня, мать. Это какое-то недоразумение, — еле выговорил Марутян.

Жена убирала со стола.

— Поторапливайся. Дочку нашу надо встретить, — сказала она, стараясь вызвать на заплаканном лице улыбку.

— Спасибо, мать.

Через минуту супруги отправились на вокзал. На лестничной площадке своего же подъезда они встретили Аиду, жену Сергея — старого, закадычного друга Марутяна, человека, как бы излучающего смех и радость. Сергей отяжелел, уже немолод, но всегда шутник и заводила. Они жили этажом выше.

— Ты куда, Аида?

— На вокзал. Сергей едет.

Она показала телеграмму.

— Шестой вагон? — удивился Самсон. — Какое совпадение. Наташа тоже едет в шестом вагоне, — сказал и осекся. Он хорошо знал Аиду, добрую, отзывчивую, но любопытную женщину. Теперь от ее расспросов не отобьешься.

Астхик, чуть поотстав от мужа, коротко пошепталась с Аидой, которая тут же бросила на Марутяна полный откровенной укоризны взгляд.

Ехали на такси. У первого же цветочного магазина Астхик, сидевшая рядом с шофером, коснулась рукой его плеча, и машина остановилась. В магазине долго собирала букет. Аида, продолжая укоризненно поглядывать на Марутяна, помогла Астхик выбирать цветы.

Тепловоз прошел вдоль перрона, встал. Вот и шестой вагон. Из окна показался легкомысленный серебряный чуб Сергея. Пожимая ему руку, Марутян рассеянно, через его плечо смотрел на выходящих из вагона пассажиров.

— Наташу ждешь? Нет, брат, ее среди нас. Она решила остаться в неизвестности. Вместо нее парад принимаю я. Давайте свои цветы.

Марутян даже разочарованно махнул рукой.

— Так это ты сочинил письмо?

— Каюсь, я, — признался Сергей. — Устроил себе маленький парад.

Шутка? Нет, это не шутка. Это повесть о большом сердце маленькой женщины.

Ласточкин домик

Война. Как легко она связывала людей, но зато как потом тяжело ранила сердца разлукой, потерей друга, с которым ты уже побратался, полюбил, связавшись крепкой солдатской дружбой.

Георгий пришел к нам в роту разведчиком из госпиталя, после ранения. Был он невысокий, крепкий в кости, в висках серебрилась первая проседь. Георгий и до ранения был разведчиком, имел опыт, и потому вместе с ним отправляли в разведку новичков, чтобы те учились у него трудному военному делу. В части много уже было у него учеников.

Не раз Георгий, рискуя своей жизнью, спасал товарищей. А один из них, дагестанец, которого раненый Георгий, сам обливаясь кровью, вынес с поля боя, сказал ему:

— Смотри, Георгий, наша кровь слилась. Раньше мы были братья. Теперь мы кровные братья.

С Георгием мы крепко сдружились. Он любил рассказывать об Осетии. Я же, влюбленный в свой край, рассказывал ему о Карабахе. Мы даже, бывало, в редкие минуты затишья вместе пели «Келе, Сато, келе» — шуточную армянскую песню, которой Георгий научился от меня. И конечно, клялись после войны непременно побывать друг у друга в гостях.

Но однажды Георгий пошел в разведку и не вернулся. Его срезал в пути снайпер, который давно охотился за ним. Помня наказ Георгия, я решил проведать