Напав на лагерь сразу со всех сторон, ни Добек, ни люди его все же не успели вовремя добежать до холма, где стояли князья и немцы.

Закованные в железо люди увидели с горки, что бьют поморян, и схватились за мечи, но поздно. Поморяне, зажатые со всех сторон, беспомощно метались, падая под ударами секир и копий. Иные уползали в заросли и погибали по дороге, другие, лёжа на земле, тщетно молили о пощаде.

Кашубы, тоже стоявшие вдалеке, сразу схватились за оружие, но на них, как буря, обрушилась огромная толпа и с поля боя через тела убитых и раненых погнала к лесу, где их уже ждали другие.

Небольшая горстка немцев обступила Попелека и Лешека и, усадив их на коней, привязанных возле шатра, вместе с ними во весь опор поскакала в поле. Тёмная ночь благоприятствовала побегу. Добек и ещё человек пятнадцать верховых пустились за ними в погоню, но немцы летели с такой быстротой, что догнать их было невозможно.

Вскоре Добек возвратился — в надежде на то, что, скитаясь по опустошённой стране, все они будут захвачены или перебиты.

Побоище в лагере было возмездием за страшные злодеяния. Мало кто ушёл оттуда живым. Поморян убивали их же мечами, валявшимися на земле, а заготовленным ими лыком вязали тех, что молили о пощаде, обещая за себя выкуп.

Пленники, за минуту до этого стенавшие в путах, не надеясь уже увидеть родной дом, словно заново родились на свет: обезумев от радости, они целовали ноги своим спасителям или, как пьяные, добивали раненых на поле боя.

Победа была огромная: мало кто успел бежать не только из поморян, но и кашубов, которые сразу показали спину; этих тоже большую часть перебили по дороге.

К полуночи все было кончено; великая радость изливалась в песнях, разносившихся по лесу. Добек, лёжа под дубом, утирал пот со лба. Тотчас же он приказал водрузить на поле боя копья со священными хоругвями и разжечь костры, а трупы, сняв с них одежды, сложить в кучу и предать огню.

Пленники принялись таскать сучья и подкатывать бревна. Тела убитых бросали в озеро или жгли на кострах, и огненные холмы, вздымавшиеся на поле брани, далеко вокруг заревом возвестили победу. У костров расположились люди Добека, распевая песни.

Всевозможной добычи — мечей, луков, ножей и секир, щитов, обтянутых шкурами и обитых листами железа, — было такое множество, что их свалили, как груду дров. Женщины, старики и дети, освобождённые из плена, толпясь вокруг огней, рассказывали о перенесённых муках и благодарили своих заступников. Казалось, мало кого из врагов оставили в живых, однако захваченных в плен набралось свыше сотни. Их сразу же крепко связали верёвками или лыком и гурьбой погнали на то место, где недавно ещё, стеная, лежали свои.

Когда все успокоилось, старейшины подошли к пленным посмотреть, не скрывается ли среди них кто-нибудь из знати или военачальников. Но они лежали лицом вниз, и приходилось за волосы поднимать им головы, чтобы взглянуть в глаза. Поморяне были диким народом, не привыкшим смиряться и просить пощады. Закрыв руками лоб и глаза, они лежали, не издавая ни единого стона, хотя верёвка до крови впивалась им в тела и раны кровоточили.

Не один заупрямившийся пленник, когда его насильно заставляли поднять голову, в бешенстве вскакивал и откусывал палец победителю, хоть и знал, что его немедля пронзят насквозь копьём.

Пленных осматривали Добек, Людек, сын Виша, и Больно Каня: они шли, пиная ногами не желающих встать, как вдруг Людек заметил в стороне рыжего человека, связанного верёвкой, который вскинул на него глаза и поспешил спрятаться за спину товарища. Мигом его за ноги выволокли из толпы, а Людек, увидев его испачканное лицо, гневно вскричал:

— Вот! Это он, верно, привёл их сюда, разузнав заранее дорогу! Он немец, я его знаю, зовут его Хенго; под видом торговца он ходил по домам, был и у моего отца, ломал с нами хлеб, а когда разведал местность, привёл сюда немцев, которым служит против нас…

— На сук негодяя! — запальчиво крикнул Добек.

Но Людек его удержал.

— Нет, дайте его мне, я набью ему на ноги колодки и впрягу в соху, здоровьем он крепок, будет работать вместо вола. Пусть живёт, он был нашим гостем, и я не хочу, чтобы он умер по моему навету.

Подбежала челядь Людека, чтоб его увести, но Хенго, повалившись в ноги, заплакал, прося пощады. Он клялся, что был неповинен в измене и что князья силой его захватили, зная, что он бывал у полян, но дороги он им не показывал, а шёл с ними под страхом смерти. Однако никто ему не поверил, и в путах его увели прочь.

Ликующие дружины собрались на поле брани и расположились отдыхать, возложив благодарственные жертвоприношения богам за дарованную победу.

В костры, на которых сжигали трупы, подкинули дров, и они ярко разгорелись — ночь стала, как день. Вокруг трепетали, словно облитые золотом, леса, алели заревом поля, а громадные столбы пурпурного дыма, выросшие над бором и холмами, разносили далеко вокруг ужас одним и предчувствие победы другим.

Снова кипели котлы, жарили и варили пищу, военачальники уселись перевязывать раны, рассказывая о сражении, а челядь тем временем сваливала добычу — отдельно щиты, отдельно одежду и мечи. Тут было из чего выбрать и что поделить. Враги, грабившие поселения, тащили с собой множество всякого добра — о такой богатой добыче тут никогда и не слыхивали. Оттого-то столь велика была радость челяди…

О погоне за остатками кашубов и немцев никто уже не помышлял, кметы говорили, что князья, устрашившись поражения, второй раз не отважатся совершить набег и не найдут так скоро поморян и кашубов себе на подмогу, а немцев не смогут привести в такую даль.

Теперь в лагере всего было в изобилье: вражеские войска, разорявшие все на своём пути, везли с собой даже бочки меду и пива, а на опушке леса в засеках стояли угнанные стада. Часть скота забили, чтоб накормить людей, и празднество с жертвоприношениями затянулось на всю ночь.

К утру после весёлой, изобильной трапезы все перепились, и если бы в это время на поле брани возвратилась горстка кашубов, она могла бы легко одержать победу над пирующими полянами.

Только освобождённые полянами пленники, едва начался день, поблагодарили спасителей и, отыскав в стаде принадлежавшую им скотину, стали расходиться по своим сожжённым дворам. Остальные, выставив охрану, так и уснули прямо на земле.

Солнце уже высоко стояло, когда они понемногу начали просыпаться, но