Были в договоре пункты, обидно задевавшие Чехова. Это — право Маркса отказаться от нового произведения, «если оно по своим литературным качествам будет найдено неудобным для включения в полное собрание его сочинений». Чехов счел этот пункт «странным»: «Кем найдено? Ведь это такая ширь для произвола!» Но оставил без изменений. Он не воспротивился пункту о неустойке, ограждавшему интерес Маркса. В случае, если бы Чехов не передал издателю какое-то из своих сочинений или уступил что-то другим издателям, он должен был выплатить Марксу неустойку в пять тысяч рублей. Эту запись Маркс требовал представить до подписания договора, иначе соглашение уничтожалось бы. Чехов представил таковую. Этот пункт он назвал — «проступки против собственности». И вообще считал, что в документе «много всякой всячины, совершенно ненужной».

Зато в договоре не содержалось ни одного пункта, защищавшего интересы Чехова. Ни об обязательствах и ответственности издателя в случае нарушения условий о сроках и тиражах издания. Ни о праве автора разрешать перевод своих произведений на иностранные языки и получать за это гонорар, хотя он настаивал на таком пункте. Ни о его праве редактировать свои сочинения при новом издании сочинений у Маркса, хотя и это он просил оговорить в договоре.

Почему Чехов оказался так уступчив и сговорчив? Да, рядом с ним не было опытного в подобных делах юриста. Ялтинские нотариусы не могли даже составить доверенность на подписание договора. Как иронизировал Чехов, они ссылались на то, что «в Ялте еще не было ни одного случая продажи литературной собственности». Сергеенко, видимо, тоже был несведущ. Его занимала роль посредника, а не юридические тонкости. Тем более что Маркс сбил его деловые амбиции. Петр Алексеевич полагал самонадеянно, что одолеет «немца» и получит для Чехова 100 тысяч. Маркс начал с пятидесяти, уперся на семидесяти пяти и не сдвинулся с этой цифры.

Может быть, объяснение все в том же признании Чехова — «собирался умирать»? Или в его характере и привычках — не торговаться, не просить, не настаивать? Говорил же он когда-то о себе, что «непрактичен, доверчив и тряпка». Признавался же не раз, что страдал из-за своей уступчивости и сговорчивости в житейских делах, терпя от этого расходы, неудобства. Когда в 1896 году с ним несправедливо обошлись в Александринском театре, назначив 8 процентов сбора за «Чайку», а не 10 процентов, как платили другим драматургам, Чехов отказался протестовать: «Просить прибавки я не стану. Пусть экономят». На нем часто «экономили».

На слова из письма Авиловой, что у него «необыкновенное уменье жить», Чехов ответил 18 февраля 1899 года: «Может быть, но бодливой корове Бог рог не дает. Какая польза из того, что я умею жить, если я всё время в отъезде, точно в ссылке. Я тот, что по Гороховой шел и гороху не нашел, я был свободен и не знал свободы, был литератором и проводил свою жизнь поневоле не с литераторами; я продал свои сочинения за 75 тыс. и уже получил часть денег . Осталось у меня 50 тыс., которые (я получу их окончательно лишь через два года) будут давать мне ежегодно 2 тыс., до сделки же с Марксом книжки давали мне около 3½ тыс. ежегодно, а за последний год я, благодаря, вероятно, „Мужикам“, получил 8 тыс.! Вот Вам мои коммерческие тайны. Делайте из них какое угодно применение, только не очень завидуйте моему необыкновенному уменью жить. Беллетрист Иван Щеглов называет меня Потемкиным и тоже восхваляет меня за уменье жить. Если я Потемкин, то зачем же я в Ялте, зачем здесь так ужасно скучно? Идет снег, метель, в окна дует, от печки идет жар, писать не хочется вовсе, и я ничего не пишу». И закончил то ли с иронией, то ли с улыбкой: «Вы очень добры. Я говорил уж это тысячу раз и теперь опять повторяю. Будьте здоровы, богаты, веселы и да хранят Вас небеса. Крепко жму Вам руку. Ваш А. Чехов».

Итак, договор состоялся. Чехов шутил, что вдруг, «ни с того ни с сего» стал «марксистом», что теперь может есть свежую икру, когда захочет. Контора Маркса вскоре выяснила и уладила дела с издателями, выпускавшими сочинения Чехова. В том числе с «Новым временем», у которого «Нива» купила остатки тиражей. Отныне Чехов не должен был суворинской типографии ни копейки. И не имел с ней никакого дела. О чем он сказал с юмором: « у меня такое чувство, как будто Святейший синод прислал мне, наконец, развод, после долгого, томительного ожидания».

Самому Суворину он написал 27 января, на следующий день после подписания договора: «Итак, значит, начинается новая эра . Я могу проиграть теперь 2–3 тысячи в рулетку. Но все-таки мне невесело, точно женился на богатой… и мне теперь остается, по русскому обычаю, поблагодарить Вас. Мы расходимся мирно, но жили тоже очень мирно, и, кажется, за всё время, пока печатались у Вас мои книжки, у нас не было ни одного недоразумения. Вы пишете, что Вам нужно поговорить со мной; и мне тоже нужно поговорить. Стало быть, пожалуйста, приезжайте. Желаю здоровья и полнейшего благополучия. Ваш А. Чехов». Чехов всегда прощался мирно и с благодарностью.

Он подвел своеобразный итог своего сорокалетия в письме к Россолимо в этом же году. Выпускники 1884 года, собравшись на товарищеский обед, решили издать альбом фотографий с краткими биографическими данными. Чехов отослал то и другое, но написал Григорию Ивановичу: «У меня болезнь: автобиографофобия. Читать про себя какие-либо подробности, а тем паче писать для печати — для меня это истинное мучение. На отдельном листочке посылаю несколько дат, весьма голых, а больше не могу». И пошутил над собой: «Если хотите, то прибавьте, что, подавая ректору прошение при поступлении в университет], я написал: „по медицынскому факультету“. Очень жалею, что меня не было на обеде, что не удалось повидаться с товарищами».

Зимой 1899 года решился еще один насущный вопрос. Сестра не предполагала насовсем перебираться в Ялту. Чехов согласился с ее желанием «не расставаться надолго с Москвой». Он счел, что и ему надо жить в Москве «хоть два месяца в году, хоть месяц». Сквозной мотив январских писем, помимо договора, — Москва, новый театр. Едва сестра сказала, что уже во второй раз посмотрела «Чайку» и Книппер по-прежнему восхитительна, Чехов тут же откликнулся: «Если ты познакомилась с Книппер, то передай ей поклон». Через Лазарева он попросил исполнителей — сняться вместе в гриме, и без грима — каждого, в отдельности.

Сестра передала поклон и 5 февраля написала брату в Ялту: «Если бы ты знал, как они обрадовались! Книппер запрыгала. Я тебе советую поухаживать за Книппер. По-моему, она очень интересна». Он согласился: «Книппер очень мила, и конечно глупо я делаю, что живу не в Москве». Театральный мир поначалу захватил Марию Павловну. Актеры так убедительны в комплиментах, в восторгах. Всю зиму сестра рассказывала в письмах в Ялту о своей московской жизни: «Было весело, все поздравляли с успехом, говорили приятные слова по твоему адресу»; — «Каждый день где-нибудь бываю или у меня кто-нибудь. Живется приятно»; — «Одним словом, веду светскую жизнь»; — «„Чайка“ производит фурор, только и говорят, что о ней. Билетов достать нельзя»; — «Почти не сижу дома, очень часто бываю весела, даже забываю, что я стара!»

В Ялте Чехов сидел дома из-за непогоды. Строчил каждый день письма. Часто упоминал Московский Художественный театр, успех «Чайки». Восторженные зрители прислали ему адрес. Он шутил: « в красном сафьяновом портфеле, за подписью 210 душ, из коих 4 миллионерши, 5 княгинь, одна графиня и одна знаменитая актриса — Федотова». Он ждал весны, чтобы скорее уехать на север. В Ялте он жил только письмами, доносившими толки о «Чайке», рассказы о том, как Толстой читает в домашнем кругу рассказ «Душечка» и восхищается — а он, автор, не может получить журнал со своим рассказом.