сейчас не очень хорошо, он может перенервничать, — в довольно неприветливой форме говорил он.

— Но брат, ведь я вернулся! — сквозь душившее чувство необоснованной обиды выдавливал из себя слова несчастный Омид. — Он должен обрадоваться, ведь я вер…

— Ему точно станет хуже! — жестко ответил Дариуш, раз и навсегда давая понять, что его здесь не ждут. Он оттолкнул ослабевшего брата и повернулся к дому.

— Тогда просто впусти меня в дом, я забьюсь в самую маленькую комнату и не выйду оттуда, пока ты не разрешишь, — унизительно попросил Омид.

— Извини, но все комнаты в моем доме заняты. Отец закрыл свой кабинет и перешел жить…

— В твоем доме?!

— …в Дубовый зал, у нас с женой своя спальня и отдельные комнаты, у старшего сына должна быть своя комната, и скоро у нас будет второй ребенок.

— Старшего?!..Твой дом?!.. Дариуш, это же дом отца!

— После того, как ты отказался заводить семью, отец пообещал, что завещает дом мне, с условием, если я создам свою и буду здесь жить. Вскоре после того, как ты уехал, он заболел, и посчитал, что это твой отъезд стал тому причиной. В гневе он попросил своего юриста переписать на меня все имущество, лишив тебя всего. Я уверен, что он не будет рад твоему возвращению.

Вслед за этими словами Омида одолел приступ одышки, которая в течение последующих лет время от времени будет проявляться в минуты волнения и беспокоить его, напоминая об этом страшном дне. Сейчас же, пытаясь с ней совладать, он угасал на глазах: истощалась его решительность, испарялась уверенность в выборе, начали шевелиться отошедшие было на задний план страхи.

— Прошу тебя, Дариуш, если ты мне брат — передай отцу, что я вернулся, что я стою здесь у ворот и хочу зайти в дом, — все еще не веря своим ушам, озвучил Омид свою последнюю просьбу. — Как он скажет, так я и поступлю.

Вдруг в створе двери появилась молодая женщина. Видимо, то была жена Дариуша. Она была чем-то очень встревожена, и тихо но очень быстро сказала ему что-то, вскоре после чего леденящий душу вой сирены, доносившийся со стороны дороги в течение последней минуты, резко усилился, и к дому быстро подъехала карета скорой помощи.

— Считай это окончательным отказом отца, — кивнув в сторону машины, отрезал совсем было побледневший Дариуш и побежал встречать врачей. Женщина незаметно подошла к Омиду и сообщила, что отец услышал его крик и начал было злиться, но его вдруг скривило. Скорее всего это был инсульт. Больше она ему ничего не сказала.

Через несколько минут из дома вынесли на носилках отца, занесли в карету и помчались в дежурную больницу с тем же страшным воем сирен. Запрыгивая в машину и захлопывая за собой дверь, Дариуш только и успел бросить в Омида свое последнее «убирайся отсюда!».

Жена брата пожала плечами, показав тем самым, что она совершенно не тот человек, кто хоть как-то мог бы повлиять на сложившуюся ситуацию, и пошла в дом. Омид окликнул ее и, извинившись, попросил ее назвать свое имя.

— Ты же как-никак моя невестка, родня…

Но она только молча качнула головой, прошла в дверной проход и закрыла за собой дверь.

Щелкнул замок.

— Нет, не родня, — глубоко вздохнул оставшийся наедине с самим собой Омид.

И он ушел. Он снова ушел. Подальше от этого места. Подальше от всего того, что когда-то было его, что когда-то было с ним, что когда-то было им. Когда-то у него был весь мир, сегодня же он потерял самого себя. Ему не с кем было поделиться словом, и он начал разговаривать сам с собой.

— У тебя было все — почет, дом, семья, брат, отец… Чего же тебе не хватало, что ты предпочел бросить все это и полезть еще выше? И чего ты достиг? Потерял все, что имел и все, что заработал. Потерял веру в людей. Потерял самого близкого и любимого человека. Стал убийцей, безжалостным убийцей и мелким вором в придачу. Трусом, жалким трусом, по вине которого погибла маленькая девочка. Ты потерял брата, дом, и, может быть, уже успел убить и отца.

Он почувствовал себя окончательно опустошенным. Ветер словно проходил сквозь него, теребя бумажную кожу, обмотавшую хрупкий каркас.

— Постой-ка, может быть я уже умер? Скорее всего, я уже умер, и я попал в ад.

Машинально ударив себя в грудь, он нащупал что-то во внутреннем кармане куртки.

— Паспорт? Ха! Зачем мне паспорт, если меня не существует? Нужен ли скотине паспорт?

Когда он раскрыл его, из страниц на пыльный асфальт выскользнул полупрозрачный пакетик, маленький, достаточно маленький, чтобы незаметно оказаться между страницами документа, а после выскользнуть оттуда, но вполне способный на некоторое время вернуть его обладателю способность мыслить.

— Монета! Ты смотри, а! Третья золотая монета Фефе, которого мне сейчас ой как не хвата… Боже! Я же обещал позвонить ему, но как мне это сделать теперь?

Зажав монету в кулаке, Омид стоял на обочине. Он вспоминал, как отдавал первую монету регистрировавшему его посадку пограничнику, и как просил начальника паспортного отдела распорядиться остатком денег, вырученных от продажи второй монеты.

— Не знаю, как поступил с ней этот начальник — может он и раздал остаток нищим, хотя мне что-то не очень верится в это: присвоил он деньги, скорее всего. Ну и ладно. А первая монета? Что сталось с ней? Может тот самый пограничник, что выпустил меня за это золото, таким же образом выпустил из страны тех самых террористов, которые переехали в какую-нибудь другую бедную страну, и там снова будут торговать невинными душами. А может он впустил в эту страну новых? А ведь действительно все можно купить и продать.

Так и не поняв, свихнулся он или нет от всех этих мыслей, с ними Омид и завершил этот невыносимо тяжелый день — последний день его жизни, как он твердо для себя решил. Заснул он, прислонившись к