Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его прервал Деборин, возмутившись тем, что Снегов говорит то же самое, что и западногерманский историк профессор Якобсен (в 90-х годах лучший друг Советского Союза. — Л.Ч.). Дескать, странно, что у них одна точка зрения. Далее разыгрался показательный диалог: «Деборин (из президиума): Надо, товарищ Снегов, определиться, к какому лагерю вы принадлежите. Снегов (с трибуны): Я с Колымы. Деборин (из президиума, не слушая Снегова, продолжает): Следует проверить это. Голоса (из зала): Телефончик дать?.. Опять за старое…»
Снегов же взял слово для справки уже после заключительного выступления Некрича и, сорвав аплодисменты зала, закончил свою краткую речь так: «Мы не дадим себя запугать. Сейчас не то время, и прошлое не вернется…»
Увы, на этой оптимистической ноте «дело Некрича» отнюдь не закончилось. Оно, пожалуй, только началось… Но хочу рассказать по порядку…
В тот день муж вернулся домой воодушевленный обсуждением. И собой тоже. Он всегда выступал прекрасно. А в ИМЭЛе был, видимо, в ударе.
Еще больше доволен был Некрич: никто не струсил, обсуждали по существу, сказали много нового. Наверное, он даже мечтал о втором издании — дополненном. Собрание казалось таким внушительным, представительным — весь цвет московской исторической науки нового времени! И даже подлипалы не осмелились…
Никто — ни Саша Некрич, ни мой умный муж, ни все мы, кто слушал про обсуждение раскрыв рот, не предполагали, что радоваться рано, что всем участникам обсуждения в ИМЭЛе, а особенно Некричу, предстоят долгие хождения по мукам…
Впрочем, некоторое время, если память мне не изменяет, все было спокойно. А потом Некрича вызвали в Комиссию партийного контроля…
Поводом для вызова была не только его «вредная и ошибочная» книга, но и то, что обсуждение в ИМЭЛе «просочилось» на Запад.
Теперь я допускаю, что злосчастная протокольная запись могла быть передана кем-то из наших диссидентов. Ее могли передать Якир или Снегов. Они уже давно махнули рукой на себя и на вековечный страх перед иностранными СМИ.
По слухам, самиздат напечатал «Шпигель». Но я просмотрела в спецхране Иностранной библиотеки все номера «Шпигеля» с конца мая по декабрь 1966 года и не нашла там ничего похожего.
Знакомый, у которого оказался протокол обсуждения Некрича, предположил, что его передали по «Немецкой волне». Вполне возможно. Но не проверишь. Да и зачем?
Накануне назначенного Комиссией дня Саша Некрич пришел к нам, чтобы еще раз посоветоваться с мужем. Разговор был у них под вечер, а мы собирались в гости. Я зашла в кабинет, где они сидели, и стала торопить мужа: дескать, закругляйся, нас ждут.
Саша сказал — помню это так, словно все произошло не полвека назад, а только вчера:
— Вот Люся не верит, что меня исключат.
Да, я не верила. У меня это не укладывалось в голове. Но я не была членом партии и мало что понимала в партийных делах. Поэтому, когда мы вышли на улицу, спросила мнение мужа, который все вроде бы знал.
— Не исключат. Конечно нет, — сказал муж.
Да и за что было исключать? За книгу, вышедшую в советском издательстве? За обсуждение в Институте марксизма-ленинизма?
Но уж такой это был подлый и злобный строй, который должен был всегда кого-то прорабатывать, исключать, бить, наказывать, сажать в тюрьму. И обязательно бить по своим.
…На следующий день Комиссия партийного контроля исключила Некрича из партии. Исключила единственного из наших знакомых, кто серьезно относился к своей партийной принадлежности, верил в обновление партии, в новые времена. Может быть, даже в социализм.
Исключили «правильного» Некрича.
Ни люди на Западе, ни наша молодежь, к счастью, не понимают всего масштаба этого решения. Ну исключили и исключили.
Объясняю: для Некрича это была гражданская смерть. Его могли выгнать с работы, то есть лишить куска хлеба. И, может быть, даже посадить.
Мы с Сашей его возможное увольнение из института много раз обсуждали:
«Я: Будешь переводить с английского. Писать статьи, диссертации под чужим именем.
Саша: Нет, это несерьезно! Переводить я не умею. А под чужим именем писать не намерен.
Я: Переводить научишься, а писать под чужим именем не зазорно. Так многие выжили.
Саша: Это не для меня».
Тут гордость Сашина говорила. А может, и впрямь времена переменились. И не хотел он работать «негром».
Слава богу, Сашу не уволили. Все равно ощущение того, что он вдруг ни с того ни с сего стал изгоем, осталось. Наверное, кое-кто начал его избегать. Издавать (даже в сборниках) отныне никто не решался. На открытые партийные собрания не звали. Возможно, и в спецхран не стали пускать. Не говоря уже о всевозможных конференциях и семинарах, где присутствовали иностранцы. Так, Некричу не разрешили поехать на представительную конференцию историков в Ленинграде, что, я знаю, было для него последней каплей.
Правда, в его положении оказались и свои плюсы. Ведь он стал знаменит. Помню насмешивший меня случай. Однажды мы неожиданно встретились с Сашей в Доме литераторов. Пробираясь в зал — кажется, показывали какой-то зарубежный фильм, — я толкнула мужа, мол, смотри. Почти рядом с нами, не замечая нас, стоял Некрич и, знакомясь с кем-то из писателей, громко сказал: «Историк Некрич».
Однако положение знаменитости недолго тешило Сашу. Тем более что изгоев в атмосфере явного отката оказалось очень много… 1966 год стал годом Синявского и Даниэля. Начался крестный путь этих на редкость талантливых людей. А потом в последующие годы пошло-поехало. Суд над Якиром и Красиным. Иосиф Бродский — осужден как тунеядец. Максимов, Владимов, Войнович. Высылка Солженицына. Галич и… несть им числа.
Ко всему прочему Саша был одинок: мать умерла. Надя давно ушла.
И еще: