Б. Ингулов учил: «Партия не знает чистой работы или черной работы, партия изгоняет всякие элементы честолюбия в партийной среде, любая работа – наркома ли, красноармейца ли, фабзавкомщика ли, агента ли ГПУ – одинаково почетна и необходима для партии»[1321].

Аппаратная работа эмиссаров ЦК официально завершилась XXIII чрезвычайной Ленинградской губернской партконференцией (10–12 февраля 1926 года), которая осудила поведение ленинградской делегации на съезде и полностью поменяла руководящий состав местной партийной организации[1322]. 13 февраля пленум обновленного губкома избрал первым секретарем ленинградской организации ВКП(б) Кирова, а через несколько дней, 18 марта, Зиновьев потерял свой пост председателя Ленсовета[1323]. Комвуз обрел нового ректора и нового парторганизатора в лице Б. П. Позерна и Я. О. Брунина соответственно, и те проделали «огромную политическую работу» по поднятию его «политического и теоретического уровня»[1324].

Данные о судьбе смещенного партоганизатора комвуза Михаила Ивановича Рыбина скудны[1325]. Мы знаем, что губком откомандировал его в распоряжение Севзапбюро 20 января 1926 года и что затем отдел кадров назначил его инструктором по сельхозкооперации Вологодского губкома. Там в 1928 году Рыбин заявил о полном отходе от оппозиции. «Оппозиционной работы в Вологде не вел, – несколько загадочно добавил он в письме в Ленобком, – но почти весь год беспощадно барахтался в оппозиционной трясине». Рыбин молил о разрешении вернуться: «Без перевода меня в Ленинград нам с женой придется выбирать, или она бросит ВУЗ на полдороге и приедет с семьей ко мне, или нужно будет идти в Загс за разводом. Ни то ни другое не устраивает нас. Я не могу допустить мысли, чтобы женщина-коммунистка из рабочей семьи, при большом желании не оставаться домашней „тумбой“, а развить себя во что бы то ни стало, чтобы она бросила учебу. Не будет пользы ни ей лично, ни партии, которой она принадлежит. Что же касается развода, то мы его не хотим оба, т. к. нет для него причин, кроме указанных, т. е. жизни врозь»[1326]. В какой-то момент просьба Рыбина была удовлетворена – в 1932 году он работник Ленинградского партиздата.

30 января 1926 года настал черед и ректора комвуза Сергея Константиновича Минина. Севзапбюро ЦК отчислило его из ленинградской парторганизации и послало на работу в Псков. Не последнюю роль тут сыграл «Отзыв», подготовленный новым секретарем обновленного партбюро комвуза Бруниным, где среди прочего говорилось: «Своей основной работе в университете тов. Минин, будучи загружен другой работой, особенно в последнее время, уделял внимания в среднем ½–1 час в неделю. Изредка присутствовал, на некоторое время, на заседаниях правления университета, а также и бюро коллектива. <…> За последнее время… тов. Минин стал терять свой авторитет в нашем коллективе: [Напомним] его неудачный доклад о XXII губпартконференции… где он говорил обо всем, но только не о линии ЦК. <…> Его демонстративный уход с собрания коллектива 31 декабря 1925 – с попыткой оторвать одну часть кол<лекти>ва от другой. <…> Его неуместные выражения… по адресу остававшихся на собрании сторонников большинства – как трусов, блюдолизов и т. д., – ряд его оппозиционных выступлений как делегата XIV съезда на ленинградских заводах… все это окончательно подрывало… всякое доверие»[1327]. Иными словами, в такой ситуации Минин окончательно оторвался от масс, не знал и не мог знать подлинных настроений ленинградских большевиков.

Когда 21 апреля 1926 года ленинградская губернская контрольная комиссия вернулась к поведению Минина в декабре предыдущего года, в центре внимания было его выступление на фабрике «Скороход». (Персональный состав комиссии был переизбран 20 января, и она уже была в руках сторонников Москвы[1328].) Председатель, член РСДРП с 1901 года Семен Саввич Парижер огласил изобличительное письмо рабочих, в котором говорилось, что выступавший у них с докладом Минин старался «оклеветать» вышестоящие парторганы. «Минин голосовал против резолюции, присоединяющейся к решениям съезда, проводил резолюцию, дискредитирующую съезд, а при голосовании о посылке приветственной телеграммы ЦК воздержался. На коллективе он говорил, что, мол, на съезде собрались молодчики и слушают, что им говорит папа римский – Ярославский, называл делегатов „швабрами“ и „дикарями“», а при членах Политбюро «оправдывался и ходил вокруг да около этих выражений».

Минин отвечал (процитируем протокол контрольной комиссии): «Слово „молодчики“ не относилось к съезду, и он [Минин] не оскорблял съезд. В отношении захватывания мест говорил, что приходилось сделать из‐за большого количества желающих занять эти места. Относительно гостей и сейчас можно сказать то же – поведение к ленинградской делегации было оскорбительное и возмутительное. Не будучи делегатами съезда, они во время съезда кричали, что „перебросить бы вас десятка два, тогда узнали бы“, мешали говорить нашим товарищам, что создавало тяжелую обстановку, а между тем были гости, с какими заслугами неизвестно, и я называл их кумушками. Объясняя выступление с содокладом, я говорил, что все попытки изжить разногласие перед съездом не удались, когда делегаты черноземной полосы собрались обсудить вопрос с ленинградской организацией, их просили выслушать нас, но они нас не пустили и прикрыли дверь шваброй».

Ответчик подчеркивал, что именно так он выразился, но «товарищи передергали это и говорят, будто я назвал черноземную делегацию шваброй. <…> На том же коллективе я выступал в присутствии членов Политбюро, которые против меня ничего не нашли».

«Может быть, и не так нужно понимать слова т. Минина, но впечатление (на Скороходе) получилось другое, – отметил Румянцев. – Уходя с собрания, члены коллектива говорили, что, мол, в партии у нас что-то неладно. Эти слова как „кумушки“ и „швабра“ еще и сейчас звучат в коллективе. Оскорбленные рабочие-свидетели подтвердили все ими написанное и отметили, что „Минин оставил очень плохое настроение“». Он даже позволил себе «не по-ленински» сказать, что «на съезде какая-то офицерщина создалась».

Минин признал: «Называть гостей съезда кумушками и молодчиками мог, называл так же их на съезде, и за это его не привлекали. Каждый, кто очутится в таком травильном положении, как вся ленинградская организация, может использовать и более сильные выражения. Идет съезд, и через голову его нам угрожают не имеющие права голоса. Потреблялось даже слово „негодяи“. В кулуарах на съезде нам кричали, что пора собирать чемоданы». На вопрос Голованова: «Не приводил ли он когда-либо на съезде гостей?» и вопрос Парижера: «Называл ли он „Правду“ бульварной газетой?» ответил: «На этот съезд он гостей не проводил, а раньше не помнит. Называл ли он ЦО „Правду“ бульварной газетой, не помнит, но, возможно, и называл, т. к. там помещались ложные заметки, касающиеся ленинградской делегации, нападки на нее и также статьи, которые пишутся в бульварных органах. Считает, что на коллективе