большинства нашего коллектива». Старому бюро было выражено недоверие, а «проделанная работа по подготовке перевыборов бюро коллектива» признавалась законной. Вскоре победа была закреплена. Перевыборы бюро, докладывал Анфалов, «прошли единодушно, с большим подъемом». Дополнительно общее собрание посчитало необходимым отозвать Рыбина из членов райкома и губкома как не выражающего волю коллектива, а также сигнализировать наверх, что «тов. Минин ни как ректор, ни как ответственный организатор коллектива впредь Коммунистическим университетом руководить не может»[1290].

На следующий день (12 января 1926 года) было созвано объединенное собрание комвуза и Института имени Крупской – 701 студент пришел слушать доклад секретаря ЦК ВКП(б) Молотова. «Мы по поручению ЦК приехали для того, чтобы изжить те ненормальности, которые были вызваны поведением вашей делегации на XIV съезде», – заявил о своей миссии докладчик. Нельзя забывать, что съезду не предшествовала дискуссия, а споры о внутренней политике партии велись только на эзоповом языке. Только теперь Молотов оглашал в Ленинграде официальный московский нарратив, своего рода ответ зиновьевскому «Ходу событий».

Выступление члена Политбюро с содокладом по политическому отчету ЦК… показало, что у нас внутри партии появилась новая оппозиция, имеющая своих лидеров во главе с Зиновьевым, Каменевым, опирающаяся на одну из лучших наших организаций. В своем содокладе тов. Зиновьев не дал цельной картины платформы новой оппозиции, а дал отдельные отрывочки и ничего существенного не вынес в дополнение к заявленным положениям ЦК. У лидеров новой оппозиции нет единства взглядов по основным вопросам. В связи с стабилизацией капитализма на Западе, у нас вновь возникает вопрос о возможности строительства социализма в одной стране в условиях капиталистического окружения. По этому кардинальному вопросу у нас в Политбюро и разногласия. Тов. Каменев и Зиновьев оспаривали возможность построить социализм в одной стране, тем более при технической отсталости нашего хозяйства. Мы, на основании учения тов. Ленина, доказали, что это положение неверно и ничего общего с ленинизмом не имеет[1291].

Сталин и его команда установили: «Гарантия от реставрации может быть обеспечена только рядом революций в передовых капиталистических странах, но это не исключит возможности строить и построить социализм в одной стране в условиях капиталистического окружения. А отсюда вытекает целый ряд вопросов, как вопрос о госкапитализме, о кооперации, о нашей госпромышленности и ее значении в социалистическом строительстве нашего хозяйства. <…> Если в нашей госпромышленности нет капиталиста, нет эксплуатации рабочей силы, то [не] может быть и капиталистической промышленности». А вот у «новой оппозиции» одна ошибка тянула за собой другую. «Преувеличив элементы госкапитализма в экономике СССР», она «ударилась в панику перед кулаком»: «Тов. Зиновьев в первой редакции своей статьи „Философия эпохи“ забыл основную массу нашего крестьянства, середняка. То же самое сделал и тов. Каменев в докладе на московском активе».

В 1925 году Зиновьев считался самым прямым наследником Ленина. Их переписка была обильна, и все помнили, что Зиновьев прятался с Лениным в шалаше в Разливе в разгар революции. В Ленинграде «Ленинизм» Зиновьева считался базовой формулировкой догмы, и все партшколы учились по этой книге. Поэтому Молотов неоднократно подчеркивал, что на самом деле сочинения низвергнутого вождя – «это не ленинизм, а извращение ленинизма по основному вопросу»: «Зиновьев отклонился от ленинизма. <…> В последнем труде тов. Зиновьева „Ленинизм“ вы не найдете основных цитат из Ленина для текущей политики партии, а именно… вы там не найдете ответа на основной вопрос – о союзе рабочего класса с середняком, но вы там найдете о необходимости нейтрализации середняка. <…> В настоящее время центральным вопросом в нашей работе должно быть завоевание середняка на нашу сторону, опираясь на деревенскую бедноту. Этого положения мы не должны забывать, если мы не хотим только болтать о социализме, хотим строить и построить социализм». Главенствующая роль здесь принадлежала партии и ее руководству, а не рабочим, как хотели Зиновьев и Саркис. Молотов стремился к тому, чтобы студенты это понимали: «При ближайшем анализе предложения [о массовом вовлечении рабочих видна] вся его вздорность, и по заслугам этот лозунг был окрашен аксельродовщиной. Тут тов. Саркис смешал понятие о классе и партии. Здесь упущено главное положение, что партия должна руководить работой»[1292].

Не оспаривая тезисы речи Молотова, оппозиционеры вели себя обиженно и требовали уважения и открытой дискуссии. Они считали, что площадки для ведения споров не было, а был зажим Москвой. «В практике истории нашей партии не было еще такого положения, чтобы меньшинство не имело права высказывать свои мысли открыто на съезде партии, – заявил находившийся на партийной работе в Ленинграде ленинский соратник Иван Яковлевич Тунтул. – Я считаю недопустимым существование двух губкомов в одной организации с применением тех методов, которыми пользуются для обвинения меньшевизма, путем подбора сплетен из разных писем». «Вы имеете теперь большинство, а чего же вы боитесь, что не даете нам говорить? – поддакивал ему Иванов. – Я спрашиваю тов. Молотова, отвечает ли та форма работы, которая ведется в настоящее время в ленинградской организации в виде… образования инициативных групп, распространения литературы по коллективам через голову бюро коллектива, сохранению единства внутри нашей партии? Второй вопрос: почему поправки к резолюции и заявления, внесенные меньшинством, объявлены на съезде ультиматумом Чемберлена? Хотя и организатор университетской ячейки Рыбин позиционировал себя как трибун рабочих. Студенты были в его глазах бракованным материалом, склонным поддерживать мелкобуржуазные позиции». «Молотов, – обратился к докладчику третий оппозиционер, Рыбин, на этот раз напрямую, – чем объяснить, что в период дискуссии с троцкизмом вузовские коллективы были первыми сторонниками его, а теперь вузовские коллективы первые выступают, в то время как „Красный путиловец“ и другие крупные предприятия тогда и теперь выступают наоборот?»

Интересно, что, говоря от имени большинства ЦК, Агапов тоже видел в студенческой поддержке не плюс, а минус. Выступление университетского руководства, считал он, носило демагогический характер. Рабочие сделали вывод: «Вы [комвузовцы] живете и учитесь за счет рабочих, а выступаете против рабочих». Анфалов спрашивал, помнит ли кто «такие моменты в истории нашей партии, когда бы сторонников съезда не пропустили в рабочие коллективы для распределения съездовской литературы?»[1293] Для вузовской оппозиции «характерно… что она и до сих пор продолжает придерживаться политического лицемерия», негодовал Гольдберг. Это подтверждается… еще и тем, что в Московско-Нарвском районе были отложены партшколы с 8‐го по 15 [января] сего года».

В своем заключительном слове Молотов остановился на истории развития разногласий в ЦК, разъяснил ошибки в работе Ленгубкома и выразил уверенность, что комвуз выправил курс[1294]. Обсудив его доклад, студенты посчитали, «что все вопросы, стоявшие на съезде, разрешены единодушно, правильно, в духе подлинного