писатель В. Гроссман написал и представил в журнал «Знамя» для печатания свой новый роман под названием «Жизнь и судьба», занимающий более тысячи страниц машинописного текста.

Роман «Жизнь и судьба» носит ярко выраженный антисоветский характер, и по этой причине редакционной коллегией журнала «Знамя» к печати не допущен (Цит по: В. Огрызко. Будет добиваться правды: Василий Гроссман // Литературная Россия. 23.02.2015).

В этих воспоминаниях И. Эренбург берет под защиту чуждое советскому народу творчество Б. Пастернака, стремится реабилитировать его перед общественностью, с восхищением описывает творчество белоэмигрантки Цветаевой, превозносит сомнительное творчество Мандельштама.

Полагаем, что в представленном виде вторую часть воспоминаний И. Эренбурга публиковать не следует (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964. С. 419–420).

дает явно идеализированную оценку поэзии М. Цветаевой, М. Волошина, К. Бальмонта, О. Мандельштама, Б. Пастернака, изображая их как милых чудаков, честных, талантливых людей, и игнорируя то, что в своем творчестве они были далеки от советской действительности, а иногда и враждебны ей.

Публикация в таком виде этого раздела воспоминаний И. Эренбурга может дать повод для новой попытки развернуть в буржуазной печати враждебную нам кампанию вокруг «дела Пастернака».

Отдел культуры не считает целесообразным вести прямые переговоры с И. Эренбургом по этому вопросу в ЦК КПСС и полагает, что следовало бы поручить это т. Твардовскому (Там же. С. 423–425).

Коля465 рассказывает, что Казакевич, роман которого вырезали из «Октября», послал Хрущеву текст романа и телеграмму в триста слов466.

Через 3 дня Казакевичу позвонил секретарь Хрущева и сказал, что роман великолепный, что именно такой роман нужен в настоящее время, что он так и доложит Н. С-чу (К. Чуковский. Т. 13. С. 306).

мне автор книги передал небольшое письмецо и приложил к нему рукопись с просьбой ознакомиться. Эту рукопись не принимали в печать. Я прочел, и мне понравилось. Не заметил в ней ничего такого, что могло бы побудить не принять ее к публикации.

Разослали книгу всем членам Президиума, и вопрос о ней был включен в повестку дня очередного заседания. «Кто имеет какие-нибудь соображения? Почему эту книгу не следует печатать?» – спросил я. «Ну, товарищ Хрущев, – Суслов вытянул шею, смотрит недоуменно, – как же можно напечатать эту книгу? У автора Зиновьев называет Ленина „товарищ Ленин“, а Ленин называет Зиновьева „товарищ Зиновьев“. Ведь Зиновьев – враг народа». Меня поразили его слова. Разве можно извращать действительность и преподносить исторические факты не такими, какими они были на самом деле?

И я заметил: «Но послушайте, они же были друзьями и жили в одном шалаше. Были связаны многолетней общей борьбой против самодержавия. Как иначе могли они называть друг друга? Что из того, что один из них потом оказался осужденным? Зиновьев был соратником Ленина. Форма обращения, использованная автором, естественна и нормальна. Можно, конечно, как максимум сделать сноску с упоминанием о дальнейшей судьбе Зиновьева. Но это будет примечание в уступку глупости. Разумным людям не потребуется никакой сноски». Другие члены Президиума поддержали меня, решили не препятствовать публикации, и книга пошла в печать (Н. Хрущев. Время. Люди. Власть. Т. 4. С. 280–281)467.

когда в декабре 1960‐го, то есть как раз накануне наступления самих по себе шестидесятых годов, в журнале «Юность» появилась моя статья «Шестидесятники», то она не только дала невзначай имя явлению, хвалимому и – чаще – хулимому, но и вызвала раздраженную реакцию официоза. Основным обвинением было: да он же противопоставляет детей отцам! (С. Рассадин. Книга прощания).