После обыска Гроссман в кругу своей семьи высказывал предположение, что теперь за ним будет организована активная слежка, которая, по его мнению, может завершиться либо высылкой из Москвы, либо арестом (цит. по: Ю. Бит-Юнан, Д. Фельдман. Василий Гроссман: Литературная биография. С. 109–110).

Она не поняла и не приняла Октябрьскую революцию, горько и безнадежно тоскуя по разрушенному прошлому, дорогому ее сердцу. Любовь к России спасла Ахматову в революционные дни 1917 года от соблазна уехать за границу, в эмиграцию. Стихами, написанными за последние пятнадцать лет, Анна Ахматова заняла свое, особое, не купленное ценой каких-либо моральных или творческих компромиссов место в современной советской поэзии.

Изъятие органами экземпляров романа Гроссмана – в сущности, это арест души без тела. Но что такое тело без души? Дважды говорил с Гроссманом – он подавлен. Мне не кажется это мероприятие разумным, не говоря уже о его насильственном характере. Дело не в том, что для Гр с его дурью эта акция – подтверждение того, о чем он вещает в романе, а в том, как это скажется на всех людях нашего цеха. Взят и мой экземпляр, хранившийся в сейфе в «НМ». Таким образом, часть того недоверия, которое обращено к автору, относится и ко мне. Ах, горе луковое, несмышленое (А. Твардовский. Новомирский дневник. 1961–1966. С. 18).

Новое сочинение Дмитрия Дмитриевича, – говорит Г. Вишневская, – было совершенно неожиданным после всех его трагических симфоний, а одно качество ставит его особняком во всем творчестве Шостаковича. Здесь он впервые открыто и зло, с убийственной издевкой засмеялся над невежеством дурака критика, над пошлостью и убожеством окружающей среды, над глупостью и примитивизмом идеологии, которой нам с детства начиняют мозги (Г. Вишневская. С. 236).

Уже в 1961‐м Антонова, когда оказались у нее с Юрой Молоком, говорила нам: «Не понимаю, зачем нужно запрещать Малевича и Кандинского. Будь моя воля…» (Зеркало. 2016. № 47).

Это стало неслыханным праздником для нас, – вспоминает Михаил Козаков. – После клуба «Правды», после ДК железнодорожников, после площадки летнего сада им. Баумана, после других чужих залов – театра-студии киноактера, театра им. Пушкина, концертного зала гостиницы «Советская» – получить крышу над головой, свой дом, где можно репетировать, разместиться по гримуборным, расположить все цеха, свой дом, где у каждого наконец будет собственное место… (М. Козаков. С. 97–98).

В ходе этого разговора, – сообщается в докладной записке, – В. Гроссман сказал, что просьба о встрече вызвана чрезвычайно тяжелыми событиями в его жизни, связанными с его книгой «Жизнь и судьба». Он заявил, что писал роман около десяти лет, писал, как ему кажется, правду своей души, своих мыслей, своих страданий и что от этой правды не отступал. На вопрос о том, что он в данное время думает о содержании своего сочинения, Гроссман ответил, что, по его мнению, эта книга нужна нашему читателю. Литература должна жить только правдой, какой бы тяжелой она ни была, сказал он. Лакировка к добру не приводит.

На замечание о том, что его дальнейшая судьба, как писателя, будет зависеть от него самого, от его гражданской, общественной позиции, Гроссман ответил, что в большом и трагическом труде от исчерпал свою боль, что эта тема уйдет и, вероятно, ушла от него, что жизнь теперь богата другими событиями. Но в то же время Гроссман добавил, что он не отрекается от того, что написал, что это было бы нечестно, неискренне после того, как к нему применили репрессии.