где нет субъектов первого и второго сорта. Надо решительно кончать, заключает автор, с практикой двойных стандартов, согласно которой национальное возрождение «малых» народов – это хорошо, а вот что касается русского, то… как бы чего не вышло. Межэтнический мир в России недостижим за счет подавления национального самосознания одного большого народа в пользу многих маленьких. От этого в конечном итоге страдают все. Потому новая национальная политика должна базироваться на принципе поддержки национальной самобытности всех народов России, отметая как неприемлемые крайности равно слепой национальный эгоизм маргиналов и губительный национальный нигилизм «общечеловеков»[2073].

Имея в виду одну лишь составляющую российской национальной идеи – собственно национально-этническую, современные авторы чаще всего ведут речь о принципах, которыми надо руководствоваться в национальной политике. Известный исследователь национальной проблематики Э. А. Баграмов полагал (1994), что к нашему времени они стали более или менее ясны. Сам он относит к таким принципам «демократизм, открытость национальной политики, равноправие народов – больших и малочисленных, национальное самоопределение, государственный суверенитет Российской Федерации, федерализм, признание дружбы и солидарности», а шовинизм и этнофобию – к факторам саморазрушения общества[2074]. Автор выступает против отказа от интернационализма, считая, что мы не вправе зачеркивать гуманистическое содержание идеи солидарности людей, народов во имя общего блага. При этом он полагает неправомерным считать интернационалистской советскую национальную политику, бросившую вызов идее нации и освящавшую иерархию наций в противовес ею же декларированной концепции равноправия народов и их свободного сотрудничества. Из двух типов интернационализма, на которые в свое время указывал П. Б. Струве: «пацифистский, призывающий нации к примирению и объединению во имя какого-то высшего единства» и «воинствующий или классовый, призывающий к расчленению мира не на нации, а на классы, враждебные друг другу» и кровно связанный «с идеей классовой борьбы и с настроениями Гражданской войны», предлагается сохранить первый. Представляется важным добавить: Струве считал, что «наивысшим по духовному содержанию образцом такого интернационализма было христианство с его идеалом вселенского церковного объединения»[2075].

Утверждая как высшую ценность интернационализм в таком понимании, Э. А. Баграмов с излишней, на наш взгляд, категоричностью отвергает национализм, усматривая в нем прежде всего «идею предпочтения своей нации другим, неизбежно оборачивающуюся проповедью национальной исключительности и нетерпимости». Попытка замкнуться в национальную скорлупу гибельна для любого народа, продолжает он, видя подтверждение правоты этих слов в том, что и в нынешних постсоветских государствах «эйфория от всеобщей суверенизации постепенно уступает место более трезвому пониманию национальных интересов». Учитывая эти настроения, равно как и действие всемирно-исторической тенденции к интеграции, Баграмов считает весьма перспективной так называемую евразийскую идею, которая, по его мнению, «отстаивает общность народов, связанных географическим положением, исторической судьбой, и в то же время их самобытность»[2076].

Однако имеются серьезные основания для того, чтобы ценность евразийской идеи не принимать столь однозначно. Ныне за ней чаще всего скрывается мечта воссоздать СССР. Между тем, что касается якобы особой культурной общности евразийского пространства, то она усматривается далеко не всеми. И. А. Ильин видел в евразийстве не столько теорию, сколько предложение уверовать в новое «откровение», сводящееся к тому, что «за последние двести лет Россия якобы утратила свою самобытную культуру, потому что она подражала западу и заимствовала у него; чтобы восстановить свою самобытность, она должна порвать с германо-романским западом, повернуться на восток и уверовать, что настоящими создателями ее были Чингисхан и татары…» Над рассудком и знаниями при этом господствовала эмоция, а «вопрос о самобытности духовной культуры сводился к тому, куда именно шарахнуться: вот двести лет (якобы) шарахались на запад; ясно, что вышел провал; значит, надо шарахнуться на восток»[2077].

Некоторые из современных авторов видят изъян евразийской идеи в ее якобы чрезмерной интеллектуальности. «Идея, может, и не плоха, – пишет В. А. Никонов, – но уж больно интеллектуальна, чтобы стать общенациональной»[2078]. И. А. Ильин на этот счет был противоположного мнения: «Для увлечения «евразийством», – полагал он, – нужны два условия: склонность к умственным вывертам и крайне незначительный уровень образованности…»[2079]. Сходную оценку евразийской теории дает академик Д. С. Лихачев. «Азиатское начало в русской культуре – не более чем мираж, – утверждает он. – Мы находимся между Европой и Азией лишь географически», а в действительности «принадлежим к европейской культуре, и наша среда – европейская». Феномен евразийства академик относит к категории не логического, а скорее эмоционального порядка. И задана эта эмоция Александром Блоком в стихотворении «Скифы» (30 января 1918 г.). В этом стихотворении, как полагает Лихачев, нашли свое выражение ущемленные национальные чувства русских из-за поражения России в мировой войне и последовавшей вслед за ней революцией[2080].

Бурное развитие евразийского течения в эмиграции объясняется особенно острыми переживаниями поражения и краха Российского государства эмигрантами. Записываясь в евразийцы, они как бы провозглашали себя азиатами, которым не писаны европейские законы и которые утешали себя признанием и надеждой такого рода: да, мы потерпели поражение, но еще посмотрим, чем обернется ваша победа. «Придите к нам! От ужасов войны / Придите в мирные объятья! / Пока не поздно – старый меч в ножны, / Товарищи! Мы станем братья!» – писал А. Блок[2081], обращая свой призыв к европейцам. По сути дела, именно в этом призыве заключена истинная формула, завещанная Блоком, а отнюдь не констатация особо неразрывной общности христиан, исламистов и буддистов, как это утверждалось впоследствии, а зачастую и в наши дни[2082].

За круглым столом ученых и политиков, обсуждавших в Москве летом 1994 года «перспективы евразийской интеграции», достаточно убедительно прозвучали предостережения от упований на евразийство, как на уже найденное средство реинтеграции постсоветского геополитического пространства, и особенно, – от иллюзий насчет того, что если Россия и будет спасена, то только через евразийство. В частности, обращалось внимание, что евразийства как разработанного единого учения никогда не существовало. Нынешние же сторонники этой идеи зачастую берут на вооружение несколько вырванных из контекста фраз того же Трубецкого или просто отдельные термины (например, «Евразия»). Но, доказывая, что республики бывшего Союза ССР не могут жить врозь, обращаться к евразийству не обязательно. Один из участников прямо заявил: «Построения евразийцев (исторических) и сегодняшних их наследников – это миф», который может быть хорош и даже необходим при создании суперэтноса, но он явно недостаточен для создания государства. Серьезную «конкуренцию» российской идее евразийство вряд ли способно составить, уроки истории свидетельствуют не в его пользу: в общем, не выжило ни одной конфедерации, в которую входили мусульманская и христианская цивилизации – Индия, Югославия, Кипр и т. д. Своеобразны и «принципы», закладываемые в основание нового единства СНГ. За круглым столом прозвучали предложения: отказаться от якобы ложного стереотипа «татаро-монгольского ига на Руси», считать