клубах, кружках для чтения. В последней четверти столетия провинциальная пресса помещала материалы примерно такого же характера, что и столичная: прежде всего беллетристику, затем сочинения по религии, истории, географии, философии.

Литературная элита пользовалась и другими институтами. Масонские ложи служили местами общения и политических дискуссий для русских и иностранцев. Такую же роль играли клубы – например, Английский, основанный в Петербурге в 1790 году, членами которого были русские и англичане – дворяне, купцы, различные специалисты. Власти поощряли деятельность Вольного экономического общества, где политические споры звучали куда более приглушенно. Колам Лики пишет о конкурсе, объявленном Обществом в 1766 году: темой стали имущественные права крестьян. Громадное большинство участников и победителей были иностранцами, ратовавшими за отмену крепостного права по нравственным и экономическим соображениям. Но большинство его членов – русские дворяне – возмутились работой, занявшей первое место, и попытались воспрепятствовать ее публикации. В конце концов она, по настоянию императрицы, вышла, но без открытых призывов к упразднению крепостничества. Только один участник из числа русских, Алексей Поленов, выступил за ликвидацию крепостного права, опираясь на естественный закон, и предложил программу постепенного освобождения крестьян, главным элементом которой являлось улучшение крестьянского быта (заведение в деревнях школ, лекарей, полиции, пожарной службы). Однако сочувствие Поленова к крепостным шло вразрез со взглядами дворян, считавших крестьян примитивными существами, нуждающимися в отеческой заботе помещиков. Лишь под влиянием сентиментализма, распространившегося в конце XVIII века, – самым ярким примером здесь служит «вопль души» Радищева («Путешествие из Петербурга в Москву», 1790) – в печати начинают отражаться иные представления о крестьянах. Показательно, что после жарких дебатов внутри Вольного экономического общества относительно публикации конкурсных работ оно вообще перестало затрагивать политические темы: в течение следующего столетия его «Труды» содержали лишь работы практического характера, посвященные улучшениям методов ведения сельского хозяйства и экономике.

ПУБЛИЧНАЯ СФЕРА: БЫЛА ЛИ ОНА?

Вся эта деятельность заставила исследователей поставить вопрос о том, возникла ли в России «публичная сфера». Здесь они следовали за Юргеном Хабермасом, утверждавшим, что Великая французская революция стала возможной благодаря появлению «публичной сферы» – пространства, где зарождалось независимое «общественное мнение», которое касалось политической и общественной жизни и к которому политики отныне были вынуждены прислушиваться. Публичная сфера успешно развивалась благодаря тому, что в дискуссиях принимали участие широкие слои населения, а это стало возможным благодаря распространению грамотности, увеличению числа публикаций, улучшению средств коммуникации и главное – формированию институтов, служивших для установления социальных связей. Во Франции и Англии XVIII века существовали институты, рассчитанные на различные социальные группы – от салонов для элиты, масонских лож и добровольных объединений до кофеен, пивных и таверн. Особенностью публичной сферы было то, что она служила пространством для критики политического порядка.

В России конца XVIII века не хватало интеллектуальной энергии, чтобы преодолеть этот высокий порог. Открытая критика политического порядка встречалась редко, интеллектуалы искренне и энергично поддерживали статус-кво; гражданского общества, независимого от государства, так и не возникло. Театры в столицах работали при государственной поддержке; многие добровольные объединения существовали под эгидой короны, государство обладало достаточной силой, чтобы прекратить публичные дискуссии, как это случилось в 1790-е годы. Из-за давления со стороны православной церкви, собственного подозрительного отношения к просвещенческому вольнодумству и потрясения, которое вызвал разгул жестокости в годы французской революции, Екатерина II пресекала все, что напоминало публикации и собрания политического характера. В 1792 году подвергся аресту Николай Новиков, его типографию закрыли под предлогом издания там опасных для власти масонских книг. Новикова приговорили к 15-летнему заключению, но выпустили в 1796 году, после кончины императрицы. Когда «Вадим Новгородский» Княжнина вышел в многотомном издании, предпринятом по инициативе Дашковой, Екатерина велела сжечь весь тираж, после чего Дашковой пришлось уйти в отставку – только из-за того, что тема трагедии (но не ее посыл) была «революционной». Лучше всего известен случай Радищева, когда он в своей собственной типографии напечатал «Путешествие из Петербурга в Москву», одну из немногих российских работ эпохи Просвещения, содержавших открытую политическую критику. Образцом для него послужило «Сентиментальное путешествие» Лоренса Стерна. Герой последовательно останавливается в различных населенных пунктах, повествование об этих остановках служит для того, чтобы рассказать о злоупотреблениях крепостников и продажных чиновников. Автор, в духе сентиментализма, направляет властям взволнованные призывы к отмене крепостного права и восстановлению справедливости. Радищев не проповедовал открытое неповиновение, но Екатерина истолковала его произведение именно в таком ключе и приговорила его к десятилетней ссылке в Сибирь. В 1796 году частные типографии оказались под запретом, в крупнейших городах была введена цензура для книг, ввозимых из-за рубежа; позднее законодательство еще больше ужесточалось (1804, 1811, 1828, 1839, 1851).

Открытая критика, наподобие радищевской, была редкостью, можно вспомнить лишь еще один такой случай. Князь М. М. Щербатов язвительно отозвался о взяточничестве и фаворитизме, процветавшим при дворе Екатерины, в своем памфлете «О повреждении нравов в России», но оставил рукопись членам своего семейства, и она увидела свет в России лишь в 1896 году. Оба, и Радищев, и Щербатов, довели просвещенческую мысль до логического предела: французское Просвещение, под влиянием которого они находились, само по себе не подразумевало борьбу за справедливость и социальное равенство. Но такие люди были исключением. Многие дворяне и интеллектуалы того времени были обеспокоены злоупотреблениями владельцев крепостных, взяточничеством судейских, продажностью придворных, замкнувшихся в своей среде. Однако лишь немногие ставили под вопрос институты империи – самодержавие, церковь, крепостничество, сословную организацию общества. Как уже говорилось, они ратовали за нравственное усовершенствование конкретного человека, помещика или монарха.

Марк Раефф, блестящий ученый, специалист по XVIII веку, утверждает, что жизненный уклад тогдашних дворян – воспитывавшихся почти без участия родителей, безраздельно властвовавших над своими крепостными, служивших, как и их отцы, то в одном, то в другом регионе империи, – порождал психологическое отчуждение. Когда люди вроде Радищева и Щербатова, обучавшиеся в Лейпциге, Берлине, Париже, верившие в универсальные человеческие права и необходимость служения человечеству, возвращались в Россию, они обнаруживали, что такие мечтания были неуместны. Раефф захватывающе повествует о том, как это фатальное противоречие привело в XIX веке к появлению интеллигенции, критически настроенной в отношении властей. Юрий Лотман и Борис Успенский дополняют тезис Раеффа о психологическом отчуждении, рассматривая XVIII век через призму следующего. Образ «лишнего» человека, выведенный русскими писателями – Пушкиным, Лермонтовым и другими, – означает, что роль дворянства стало чисто декоративной.

Эти плодотворные теории на десятилетия определили пути изучения дворянства. Майкл Конфино и Борис Миронов, Дуглас Смит и Ольга Глаголева, Виртшафтер и Уиттакер, а также многие другие исследовали мемуары, прозу и поэзию, культурные привычки, одежду и портреты, характер общения с крепостными, провинциальную помещичью жизнь. В