достигнутая в ходе этого роста. Он придал записям дополнительную интимность, неоднократно обращаясь в своих воспоминаниях к Кольриджу. Он извинился за поверхностный эгоизм поэмы; по его признанию, это "невиданное дело, чтобы человек так много говорил о себе".89 Возможно, по этой причине он не публиковал ее в течение всей своей жизни.

Это вполне терпимо, если принимать его в небольших дозах. Наиболее приятны сцены его детства (книги I и II), его уединенные лесные прогулки, когда ему казалось, что в разговоре животных, шелесте деревьев, даже в резонансе скал и холмов он слышит голос скрытого и многоликого бога. И вот, когда он сидел

В одиночестве на выступе,

С первыми лучами рассвета...

Часто в эти моменты наступает такое святое спокойствие

И душу мою охватит, и глаза телесные

Были полностью забыты; и то, что я видел

Это было похоже на что-то в себе, на сон,

Перспектива в голове....

Я, в данный момент,

Я видел, как благословения расстилались вокруг меня, словно море...

с непередаваемым блаженством

Я чувствовал, как распространяются чувства

Над всем, что движется, и над всем, что кажется неподвижным,

Над всем этим, затерянным за пределами мысли.

А человеческое знание, человеческий глаз

Невидимый, но живущий в сердце;

Над всем, что прыгает и бегает, кричит и поет,

Или бьется в прохладном воздухе; над всем, что скользит

Под волной, да, в самой волне,

И могучая глубина вод. Не удивляйтесь

Если транспорт высок, то и радость моя велика,

Общение в этом роде через землю и небеса

С каждой формой творения, как она выглядела

На пути к несозданному...

(Возможно, здесь есть недостаток или регресс: последняя строка предполагает разделение реальности между творением и его создателем; мы предполагали, что в пантеистическом видении Вордсворта Бог и природа, как и у Спинозы, едины).

В Кембридже (III) он иногда участвовал в студенческих забавах и гуляньях, но ему мешала безрассудная и недисциплинированная поверхностность студенческой жизни; он получал больше удовольствия от английской классики или от катания на лодке по реке Кэм. В каникулы (IV) он возвращался в свои ранние места, ел за семейным столом, ложился в свою привычную постель.

На том скромном ложе, откуда я слышал ветер.

Рев и сильный дождь; где я так часто

Летними ночами не спал, наблюдая за тем.

Луна в блеске среди листьев

Из высокого ясеня, который стоял рядом с нашим домиком;

Он смотрел на нее неподвижными глазами, пока она ходила туда-сюда.

На темной вершине размашистого дерева

Она раскачивалась от каждого порыва ветра.

В Кокермуте он мог гулять со своей старой собакой, которая позволяла ему сочинять стихи вслух и поэтому не считала его "помешанным на мозгах".

Ах! Нужно ли говорить, дорогой друг, что до краев

Мое сердце было полно; я не давал никаких обетов, но клятвы

И были созданы для меня,... чтобы я был...

Преданный дух,

жизнь ради поэзии.

Приятной была и та крадущаяся поездка через Ла-Манш (VI), чтобы ощутить счастливое безумие Франции в революции, возвышенность Альп, а затем, вернувшись, увидеть "чудовищный муравейник" под названием Лондон, где старик Берк в парламенте твердит о достоинствах традиции и "с презрением взрывает выскочку Теорию"; посмотреть на толпы, резвящиеся в Воксхолле или поклоняющиеся в St. Paul's; увидеть или услышать движущиеся толпы, разнообразие рас, лиц, одежд и речи, шум транспорта, улыбки проституток, крики торговцев, призывы цветочниц, хмельную серенаду уличного певца, художника, пишущего мелом картины на камнях, "античная пара обезьян на спине верблюда" - все это поэт ощущал так же остро, как и лес, но он не любил их и бежал (VIII) в более спокойные места, где любовь к всепоглощающей природе могла научить его понимать и прощать.

Затем снова во Францию (IX), где старый деспотизм и древние страдания, казалось, оправдывали и облагораживали восстание, и даже британец мог присоединиться к его дикому экстазу (XI).

Не одни только благоприятные места, но и вся земля.

Красота носила в себе обещание...

Какой только темперамент не просыпался при виде этой перспективы.

За счастье, о котором не задумывались?

От этого высокого восторга Франция опустилась до преступлений, а Вордсворт - до прозы:

Но теперь, в свою очередь, стали угнетателями,

Французы изменили войне в целях самообороны

Для одного из завоевателей, теряющего из виду все

За что они боролись...

Медленно, нерешительно поэт завершает свою "Прелюдию" (XIV), призывая своего друга вернуться (с Мальты) и присоединиться к усилиям, чтобы вернуть человечество от войны и революции к любви к природе и человечеству. Он был недоволен своей поэмой,90 зная, что вокруг оазисов раскинулись просторные пустыни. По его собственному признанию, он не видел особой разницы между прозой и поэзией и слишком часто смешивал их в ровном, унылом марше своего чистого стиха. Он считал "эмоции, запомнившиеся в спокойствии" сущностью поэзии, но эмоции, успокоенные четырнадцатью кантами, превращаются в непреодолимую колыбельную. Как правило, характер эпоса - это рассказ о великом или благородном действии, а мысль - слишком личное явление, чтобы быть эпическим произведением. Но даже в этом случае "Прелюдия" оставляет у решительного читателя ощущение здорового принятия пережитой реальности. Вордсворт, иногда такой детский, как детский стишок, очищает нас свежестью лесов и полей и призывает нас, подобно невозмутимым холмам, молча переносить бурю и терпеть.

Перед отъездом в Германию в 1798 году Вордсворт начал работу над "Отшельником" (The Recluse), исходя из теории, что только человек, познавший жизнь и затем отстранившийся от нее, может судить о ней справедливо. Кольридж убеждал его развить это в полное и окончательное изложение своей философии. В частности, Кольридж предложил: "Я хотел бы, чтобы вы написали поэму в чистых стихах, адресованную тем, кто вследствие полного провала Французской революции оставил все надежды на улучшение положения человечества и погрузился в почти эпикурейский эгоизм".91 Они согласились, что вершиной литературы станет счастливый брак философии и поэзии.

Поразмыслив, Вордсворт почувствовал, что не готов принять этот вызов. Он значительно продвинулся в работе над "Прелюдией", которая должна была стать историей его умственного развития; как он мог, не завершив ее, написать изложение своих взглядов? Он отложил "Отшельника" в сторону и продолжил "Прелюдию" до ее очевидного конца. Затем он обнаружил, что его энергия и уверенность в себе иссякают, а уход из жизни некогда энергичного Кольриджа лишил его живого вдохновения, которое когда-то подстегивало его. В этом состоянии истощенной бодрости и благополучной легкости он написал "Экскурсию".

Начинается она хорошо, с описания - видимо, взятого из заброшенной "Реклюзы" - разрушенного коттеджа, где живет "Странник". Эта реплика Вордсворта приводит экскурсанта к