Перемещение в неосознанных мирах...

Наши души видят это бессмертное море.

Что привело нас сюда,

Могут в одно мгновение отправиться туда,

Посмотрите, как дети играют на берегу,

И слышите, как могучие воды катятся все дальше и дальше.

Это теология антропологии: ребенок, все еще животное, радуется своим животным движениям, конечностям и свободе; возмущается любым одеянием, запретом и ограничением; внутренне тоскует по свободе животной жизни и движения в поле или лесу, в море или воздухе, и медленно, с негодованием теряет эти свободы по мере того, как ребенок становится взрослым, а молодежь подчиняется цивилизации. Но Вордсворт не желал ничего подобного; он вспоминал Пифагора и надеялся найти в нем некий мост к своему детскому кредо. Стареющий человек ищет лоно своих чувств, как и своей жизни.

X. ЛЮБОВЬ, ТРУД И ОПИУМ: 1800-10 ГГ.

В апреле 1800 года, завершив работу в "Морнинг Пост", Кольридж приехал в Грасмир, чтобы провести три недели в гостях у Вордсвортов. Дороти сказала ему, что нашла для него и его семьи приятное пристанище в большом доме под названием Грета-Холл, расположенном в трех милях от Кесвика. Кольридж отправился туда, увидел дом в летнем великолепии, обнаружил в одной из комнат библиотеку из пятисот томов, многие из которых служили для его мельницы, и с энтузиазмом подписал договор об аренде. В августе 1800 года он перевез свою жену Сару и сына Хартли из Незер-Стоуи в новый дом. Там 14 сентября Сара родила еще одного мальчика, которого они назвали Дервент в честь близлежащего озера и ручья. Вскоре зима показала им их ошибку: холод и дожди усугубили склонность Кольриджа к астме и ревматической лихорадке, а географическая разлука с родными усилила меланхолию его жены, так часто остававшейся в одиночестве из-за душевных и физических скитаний мужа.

Часто он оставлял ее, чтобы пройти три плюс тринадцать миль до Кесвика и Грасмира, чтобы насладиться беседой Вордсворта и ласковым вниманием Дороти; и лишь реже Вордсворт и Дороти шли на север, чтобы скрасить день Кольриджа. В ноябре 1800 года Сара Хатчинсон спустилась с Гэллоу Хилл и провела несколько месяцев с Мэри, Уильямом и Дороти в коттедже Дав; там Кольридж возобновил свои поиски. С непреднамеренной жестокой простотой он признался жене в любви ко второй Саре и попросил разрешения любить их обеих. День за днем она уходила от него в материнские заботы, а он - в задумчивость и книги.

Он попытался завершить балладу "Кристабель", начатую им в 1797 году; но не нашел в себе "прекрасного неистовства" и оставил повесть незаконченной. Скотт и Байрон хвалили ее в рукописном виде и, возможно, взяли из нее некоторые намеки на тему, метр и настроение; наконец (1816), по настоянию Байрона, Мюррей напечатал ее. Это призрачный реликт исчезнувшего очарования.

После года, проведенного в Грета-Холле, Кольридж, здоровье и средства которого были исчерпаны, почувствовал, что не сможет пережить еще одну зиму на Озерах. Он с радостью принял приглашение поступить на работу в редакцию газеты Morning Post в качестве автора редакционной статьи. 6 октября 1801 года он отправился в Грасмир, чтобы попрощаться; 9-го Дороти и Мэри пошли с ним в Грета-Холл; 10-го он уехал в Лондон, а Мэри и Дороти вернулись в Грасмир пешком. Дороти записала в своем дневнике: "У К. был прекрасный день для поездки. Каждый вид и каждый звук напоминал мне о нем, милом, дорогом парне... Я была в меланхолии и не могла говорить, но в конце концов облегчила свое сердце рыданиями - нервными рыданиями, говорит Уильям. Это не так. О, как много, много причин у меня для беспокойства за него".53

Приехав в Лондон, Кольридж усердно писал "Лидеров", в которых его растущий консерватизм прекрасно сочетался с политикой "Пост", главного органа полулиберальных вигов - против министерства, но за собственность. Он осуждал рабство и "гнилые районы" (которые регулярно направляли тори в парламент), осуждал правительство за то, что оно отвергло предложение Наполеона о мире (1800), и чуть не погубил Питта, безжалостно проанализировав премьер-министра как государственного деятеля и как человека. Тем не менее он защищал частную собственность как необходимую основу прогрессивного, но упорядоченного общества и утверждал, что наилучшим является то правительство, которое делает "власть каждого человека пропорциональной его собственности".54 Он писал энергично и эффективно; тираж "Пост" значительно вырос за время его пребывания здесь.55 Но этот год суматошной работы привел к ухудшению его здоровья. Когда он вернулся в Грета-Холл (1802), он был физически и морально истощен - тело болело, муж отчужден, любовница отвергнута, воля - раб опиума.

Он начал принимать препарат еще в 1791 году, в возрасте девятнадцати лет.56 Он использовал его, чтобы успокоить нервы, уменьшить боль, вызвать сон, замедлить - или скрыть от себя - ухудшение работы сердца и легких, возможно, чтобы смириться с поражением. А когда неуловимый сон наконец наступал, он становился хозяином пугающих снов, на которые он намекнул в "Болях сна" (1803):

толпа дьяволов

О формах и мыслях, которые мучили меня...

Желание и отвращение странным образом смешались,

На диких или ненавистных предметах, закрепленных;

Фантастические страсти, безумная драка!

Стыд и ужас над всеми.57

В его записных книжках рассказывается о воображаемом народе на Луне, "точно таком же, как люди этого мира, во всем, кроме того, что они едят с заднего сиденья, а кал у них во рту;... они мало целуются".58 Как и большинство из нас, он видел страшные сны, но в его случае настолько яркие, что иногда своими криками он будил всех домашних.59

Возможно, его недуги и лекарства, хотя иногда путали его мысли и ослабляли волю, открывали ему области и просторы восприятия и воображения, закрытые для нормальных умов. Как бы то ни было, его диапазон знаний был непревзойденным для его поколения, оставив Вордсворта в этом отношении далеко позади. Он смирялся перед Вордсвортом, но Вордсворт редко мог говорить о чем-то, кроме своих стихов, в то время как разговор Кольриджа, даже в его упадке, имел диапазон, живость и интерес, которые впечатлили Карлайла и даже могли заставить замолчать мадам де Сталь. В Вордсворте его восхищала концентрация цели и твердость воли старца; Кольридж все больше и больше подменял желание волей, а воображение - реальностью.

Он удивлялся своей скромности, но при этом был крайне застенчив, считал себя (впрочем, как и Вордсворт, и мы сами) самым интересным из всех субъектов и был тайно и агрессивно горд. Он обращал внимание на свою честность, строгий моральный кодекс, безразличие к деньгам и славе, но жаждал