Когда же события обернулись не по его предсказаниям, Дмитрий Урнов надолго залёг в одном из американских университетов, как медведь в берлоге, где, должно быть, пребывает по сегодняшний день, если уже не на пенсии.

Многие из нас тогда не услышали даже Людвига Андреаса Фейербаха[430], которого изучили вдоль и поперёк.

Этот корифей материализма, у которого Карл Маркс ходил в студентах и набирался ума-разума, вполне серьёзно проповедовал будущим гигантам мысли: «Любовь к науке — это любовь к правде, потому честность является основной добродетелью учёного».

А вот с честностью в наших гуманитарных науках было не то чтобы совсем худо, а как-то неопределённо. Что касается интеллектуалов, людей, обладающих догадливостью и сметливостью, то в этой сфере деятельности их число росло год от года. Они-то знали, как обвести вокруг пальца малообразованных соглядатаев, своих товарищей по партии. Тем более что некоторые из этих интеллектуалов находились в аппарате ЦК КПСС, как, например, Анатолий Сергеевич Черняев[431], Георгий Хосроевич Шахназаров[432], Вадим Валентинович Загладин[433], Александр Евгеньевич Бовин[434], Александр Николаевич Яковлев [435] и др. Это была сложившаяся при Брежневе негласная оппозиция, состоящая из «аппаратных диссидентов». Об этой ситуации внутри партийной верхушки пишет Андрей Серафимович Грачёв, помощник и пресс-секретарь Михаила Сергеевича Горбачева, в книге «Кремлёвская хроника» (М., 1994). Ведь время тогда было, как я уже писал, всестороннего приобщения к мировой культуре во всём разнообразии её тенденций и направлений, к художественному и литературному наследию собственных гениев, уничтоженных в своём отечестве или оказавшихся в эмиграции. Это была последняя попытка придать социализму человеческое лицо.

Венедикт Ерофеев в связи с этой ситуацией съязвил в адрес одного из своих кумиров: «Роковое заблуждение Ницше, будто наступило засилье интеллекта и надо спасать инстинкты»8.

Та жизнь, которую вёл Венедикт Ерофеев, не требовала особых затрат. Более того, он обходился самым малым и часто из-за постоянного безденежья голодал. Существует много свидетельств, что в критические моменты своих бездомных скитаний он никогда ни к кому не навязывался. Чувство врождённой интеллигентности не позволяло ему в общении с окружающими людьми вести себя напористо, бесцеремонно и нагло. Он не опускался и до навязчивого попрошайничества. Венедикт Васильевич сторонился людей, любящих халяву. Тех, кто норовит ухватить кусок пожирнее и запихнуть в рот побольше из того, что стоит на столе. Клянчить взаймы деньги, набиваться на обед было не в его правилах. Подношения Венедикт Васильевич принимал с удовольствием, но не милостыню. В его блокнотах и тетрадках встречаются записи, кому он был должен по мелочам. Есть в них имя тёти Дуни, Авдотьи Андреевны, которая любила, чтобы её называли не по-деревенски, а по-городскому — Евдокией. Где-то записано два рубля, где-то полтора, а самая большая сумма — трёшка. Но хватит об этом. Скажу главное — свои долги Венедикт Васильевич возвращал.

По первому впечатлению тексты Венедикта Ерофеева воспринимались как словесный эпатаж на тему: «жизнь такая, что спиться не грех». В русской повседневности и, соответственно, в литературе всегда появлялись герои, интересные сами по себе, а не в связи с ситуациями, в которых они оказываются. Они говорят и думают по-своему, чего-то ищут, а что конкретно — в толк не возьмут. Какой-то бес их постоянно толкает то на одно, то на другое. Определённо можно сказать, что у каждого из них есть один принцип: пускаться в размышления по любому поводу. В то же время назвать их философами было бы опрометчиво. Думаю, что они сами от этого определения не пришли бы в восторг. Скорее всего, подумали бы, что над ними насмехаются.

Что касается внешней стороны текстов Венедикта Ерофеева, красота их необычная и откровенно бесстыдная. Критерии традиционного художественного вкуса к ней не применимы. Словно произошло парадоксальное совмещение житийной литературы с прозой Михаила Михайловича Зощенко[436], а может, и того круче — с русским бурлеском в духе Козьмы Пруткова или с озорными частушками. В ерофеевской драматургии к тому же появляются образы похлеще, чем у Франца Кафки[437].

Список названных мною писательских имён, естественно, не полный. Он может быть дополнен многими другими авторами. Из отечественных это Александр Радищев, Пётр Чаадаев, Николай Гоголь, Александр Герцен, Фёдор Достоевский, Михаил Салтыков-Щедрин, Василий Розанов, Николай Бердяев, Владимир Набоков, Василий Семёнович Гроссман[438] с его романом-эпопеей «Жизнь и судьба», Андрей Платонов[439] с его повестью «Котлован».

Сам о себе Венедикт Ерофеев сказал устами своего героя Венички: «Я если захочу понять, то всё вмещу. У меня не голова, адом терпимости»1.

Назвав своё произведение «Москва — Петушки» поэмой, Венедикт Ерофеев, как пишет критик и литературовед Лев Оборин, «отсылает к “Мёртвым душам” Гоголя — тексту, где лирика сочетается с эпосом, смеховой тон с элегическим, и на этом фоне происходит движение от места к месту...»2. «К тому же он резко выделяет своё произведение, назвав его поэмой, среди других прозаических текстов. Без особых затруднений вспоминаются в русской литературе всего две поэмы в прозе: “Мёртвые души” Николая Гоголя и “Москва — Петушки” Венедикта Ерофеева»3.

Вадим Тихонов, «любимый первенец» Венедикта Ерофеева, говоря о Николае Гоголе и Венедикте Ерофееве в беседе с журналисткой и писательницей Ольгой Андреевной Кучкиной, находит между ними серьёзное различие. Он переиначивает известное определение Виссариона Белинского, данное творчеству Николая Гоголя: «У Гоголя смех сквозь слёзы, а у Ерофеева слёзы сквозь смех»4.

При разговоре о далёких чужеземных предшественниках Венедикта Ерофеева где-то неподалёку оказываются иностранцы: француз Франсуа Рабле[440], испанец Мигель де Сервантес Сааведра и англичане Джонатан Свифт и Лоренс Стерн[441].