По тем пуританским временам эта стихотворная пьеса, сочинённая в сентябре 1931 года, воспринималась московской писательской богемой с большим восторгом, чем, например, интеллектуально-эротические и гомосексуальные откровения американского битника Ирвина Аллена Гинзберга[450], автора знаменитых поэм «Вопль» и «Кадиш», посетившего в 1965 году Москву. Из пьесы Александра Введенского «Куприянов и Наташа» вышел метафизик Юрий Мамлеев (и, думаю, не только он один), как «из “Шинели” Н. В. Гоголя вышла почти вся русская литература 40—60-х годов XIX века». Последние закавыченные мною слова произнёс Фёдор Достоевский в беседе с секретарём французского посольства в Петербурге, писателем, критиком графом Эженом Мельхиором де Вогюэ[451]. Не буду голословным и приведу один монолог Наташи из этой стихотворной пьесы Александра Введенского:

«Наташа (снимая рубашку)

Надо ли говорить, что Венедикт Ерофеев впал в тревожное состояние. Желание увидеть рукопись Александра Введенского, подержать её в руках и даже по-наглому выпросить её у Генриха Сапгира было настолько неотвязным и мучительным, что он вышел на улицу, сел в метро и доехал до «Проспекта Мира». На улице неподалёку жил поэт вместе со своей тогдашней женой Кирой.

Далее привожу рассказ Киры Сапгир:

«Раздаётся телефонный звонок. Генрих в запарке, что-то пишет у себя в комнате. Я беру телефонную трубку. Слышу голос Ерофеева: “Не позовёшь ли Генриха? Позарез нужен” Я передаю трубку Генриху и стою рядом. Держу ситуацию под контролем. По реакции мужа понимаю, что Венедикт говорит ему какие-то приятные вещи. Вроде того, что идёт по проспекту Мира и у него в голове звучат сапгировские стихи, а одновременно с ними возникает какая-то непреодолимая тяга увидеть и пообщаться за бутылкой с Генрихом. Я, естественно, напрягаюсь и шепчу: “Завалишь, что обещал написать!” Генрих меня услышал и, вздохнув, вежливо отказался Ерофеева принимать. Проходит минут десять, и снова звонок. Опять Ерофеев. Трубку берёт уже Генрих. Судя по тому, что он минут десять слушает и раза два даже хохочет, понимаю, что приход Венички неотвратим. Ерофеев добился, чего хотел, своим красноречием, которое у него всегда содержало убеждающую интонацию. Я тут же накрыла стол на троих. Разумеется, с приходом гостя Генрих свою работу отложил. Первое, с чего начал разговор Ерофеев, была пьеса Введенского. Как уж её автором он начал восхищаться, невозможно передать словами. На этом Веничка не остановился и перешёл к настойчивой просьбе хотя бы на день передать ему рукопись пьесы “Куприянов и Наташа”. Тут я увидела, как Генрих нахмурился и даже набычился, словно Ерофеев саркастически проходится по его стихам. И вдруг, неожиданно для меня, он взревел такой матерщиной в его адрес, что я даже перепугалась. Переведу, что он сказал, на нормальный язык: “Ты что же, мил-человек, со мной хотел пообщаться и поговорить или за рукописью Введенского пришёл? Да пошёл ты отсюда...” На этом я остановлюсь. Ерофеев после этого потока осмысленного мата минуту помолчал и с невозмутимым спокойствием, тихо так, но внятно и вежливо сказал моему мужу, перейдя почему-то на “вы”: “Вы ещё об этом пожалеете”. И ушёл, не сказав больше ни слова. Генрих, конечно, расстроился. Проходит часа два. Раздаётся телефонный звонок. Я беру трубку. Говорит женщина: “Это квартира Генриха Сапгира?” Отвечаю: “Да”. И снова вопрос: “А вы кто?” Отвечаю: “Его жена”. В ответ слышу: “А я Надежда Яковлевна! Как нестыдно набрасываться на Венедикта. Обуздайте своего мужа!” Я, конечно, растерялась и, выпав из времени, выпалила сгоряча вдове Осипа Мандельштама, что обычно говорят женщины в подобных случаях: “Обуздывали бы лучше своего!” И тут же, опомнившись, что сказала глупость, бросила трубку.

Вот так я единственный раз в жизни поговорила с Надеждой Яковлевной Мандельштам.

Венедикт Ерофеев был как малый ребёнок. Его Генрих сильно обидел, и он пожаловался человеку, который мог его понять и по-своему защитить».

И вправду, как вспоминает Наталья Шмелькова, «у спящего Венедикта Ерофеева дыхание было, как у младенца. Еле слышное»11.

Со временем я решил продолжить тему «Надежда Мандельштам и Венедикт Ерофеев». Приложил к этому немалые усилия и вот что я, к своему удивлению, обнаружил. Звонила возмущённая поведением Генриха Сапгира не Надежда Яковлевна Мандельштам, а Надежда Яковлевна Шатуновская, после ареста дочери Ольги примкнувшая к правозащитному движению. А весь сыр-бор разгорелся из-за рукописи Александра Введенского. Причём не из-за её высокой аукционной стоимости, а из-за пустяшного для многих людей желания: рассматривать эти листы, как любил выражаться Венедикт Ерофеев, в минуты скорби и печали.

Не безразличен Венедикту Ерофееву был, я предполагаю, и обэриут Константин Вагинов, хотя он в своих «Записных книжках» ни разу о нём не вспомнил. Но посудите сами, сколько было общего у Венедикта Ерофеева с этим замечательным человеком. Как в сходном стиле жизни, так и в творчестве.

Работать Константин Вагинов предпочитал один, вне литературных группировок, хотя и прилепил непонятно зачем своё имя к Объединению реального искусства. Он с детских лет отличался всякими странностями. Поступал не как все, а как самому хотелось. Друзей и знакомых делал прототипами своих произведений, что далеко не всем, естественно, нравилось.

Венедикт Ерофеев, так же как и Константин Вагинов, смешивал в одном произведении разные жанры. Он, как уже говорилось, дал персонажам своего первого, начатого в семнадцатилетнем возрасте сочинения «Записки психопата» имена и фамилии реально существующих и хорошо ему знакомых людей. Это восстановленное в двух частях прозаическое произведение было наконец-то напечатано полностью только недавно — в 2019 году. По объёму текста оно более чем в два раза превосходит поэму «Москва — Петушки» и ничуть не уступает ей по силе эмоционального воздействия.

Не только общие черты поэтики сближают Венедикта Ерофеева с Константином Вагиновым. Их духовное родство сказывается в трактовке бражничества и во взглядах на важнейшие события российской истории. Как отмечал Николай Корнеевич Чуковский[452], Константин Вагинов был убеждён, что «опьянение не наслаждение, а метод познания»12. Февральскую революцию вместе с октябрьским переворотом считал бичом Божьим, сравнивая эти события с крушением Римской империи.