Затем что касается брата моего, то и тут, увы, я разгорячился, вышел из себя, и когда получил от его жены от его имени письмо с самыми сильными упреками мне за статью Филиппова о Каткове (страсть к Каткову у брата была обожание совсем слепое и фанатичное, два раза из-за нее мы были по году в ссоре), то я им ответил дерзким письмом и прибавил: «Ваше беспристрастие теперь так несомненно для меня, что я спешу вас уведомить о новой гадости, изобретенной, чтобы позорить меня, милою семейкою Озеровых, и убежден, что вы и тут будете оба верить не мне, а противникам моим. Подробности можете узнать от Озеровых».

То, что я писал, случилось. Озеровы, пока я молчал, все передали с подробностями, и, разумеется, я их действию противодействовать не буду. Бог даст, время залечит и успокоит все, а теперь надо покориться.

Вот почему так нехорошо было со стороны Поб[едоносце]ва Вас смущать семейными отношениями к этому летнему эпизоду, когда он не мог знать сущности этих отношений и меня ни о чем не спрашивал. И если бы Вы могли знать хоть десятую часть того, что я после смерти отца и Клейнмихеля переистерзался душою из-за семейных тайн, то Вы бы убедились, что этот летний эпизод отношений семьи и Озеровых к моему делу, это цветочки сравнительно с тем, что нас в эти годы друг против друга влекло к вражде.

Вот что я счел святым для себя долгом высказать Вам, не для оправдания себя, ибо, вероятно, Вы помните, что я именем Бога и честью Вашего имени принес пред Вами клятву в том, что в деле, из-за которого столько было шума и страстной лжи пущено в ход, я честен и чист от всякого оттенка грязи, но для того, чтобы Вас успокоить, ибо невозможно, чтобы, видя и слыша столько упорных и настойчивых и даже правдоподобных обвинений против меня, которого Вы не можете считать себе совсем чужим, – обвинений, подкрепляемых еще ссылкою на семью, – невозможно, говорю я, чтобы Вы не испытали известное нравственное колебание и не близки были бы к вопросу: да в кого же верить, наконец*.

Это ужасный возглас, когда он вызван наговорами на человека, которого 26 лет Вы считаете честным, и еще ужаснее потому, что этот наговор сделан человеком, который 27 лет уважал меня и выдает себя за Вашего вернейшего советника!

Вот почему я с убеждением говорю, П[обедоносце]в нехорошее дело делает, и я его отсылаю к Божьему суду за это! Ваше дело само по себе тяжелая деятельность; время чревато затруднениями, и если к этому под предлогом преданности прибавлять наговоры на людей, честно преданных Вам, то неужели это облегчает Вам Ваши тяготы… Ненавистью человека запятнать не трудно, а кого он с любовью к Вам приблизил, пусть скажет. Я по крайней мере держался долга не возбуждать в Вас подозрения или недоверия к преданным Вам, потому что считаю это подлостью, и неужели тот же Поб[едоносце]в может быть уверен, что в его действиях нет многого, что такую же ненависть, как его ко мне, могло бы вызвать на наговоры против него еще более злые.

Но зачем их делать? Пусть лучше польза от каждого будет полная, а то, против чего в Ваших интересах надо возвышать голос, не проще ли без наговоров на личность высказывать как мнение и отдавать на Ваш суд. У каждого человека есть грехи и слабые стороны, но раз он честен, зачем ему мешать быть посильно полезным Тому, Кому он святит все свое существо?

Мне кажется, что я прав.

Если бы мое дело касалось кого-либо другого, и Вы меня спросили бы совета, как поступить, я был [бы] смел дать такой совет: даже Поб[едоносце]ву на все его наговоры ответить: «Оставьте все эти дрязги, сплетни и наговоры, какое мне до них дело, кто мне предан, тому я верю, а безгрешных людей на свете нет, а очернить и оклеветать можно всякого».

Но так как дело до меня касается, то могу только отдаться на Ваш справедливый суд. При этом в свою защиту сошлюсь на одно рассуждение одного господина в мою пользу, переданное мне в виде эхо из гостиной графини [Е. Н.] Адлерберг. Сидело там несколько дам и мужчин, в том числе графиня [М. Э.] Клейнмихель – урожд[енная] Келлер. Зашел разговор об моей летней истории. Одни верили в нее, другие – нет. При этом один господин – мне не сказали, кто – сказал в мою пользу аргумент, коего сущность я приведу. Если допустить, что я имел низость прикрыть Вашим именем гадость, то значит я подлец, а если я подлец, то я не был бы настолько глуп, чтобы идти на скандал и на риск себя свалить в какую-то пропасть из-за какого-то музыканта, а будучи подлецом, я бы деньгами развратил кого нужно, никто бы не знал, все было бы шито и крыто, и те же Озеровы оставались бы моими soi-disant[765] друзьями. А если я пошел на скандал и сам его создал, то именно это доказывает, что я ничего не боялся и не имел повода бояться; эту безумную, можно сказать, решимость идти напролом может только иметь человек, у которого рыло не в пуху. Вот приблизительно реальный аргумент этого господина, который был настолько реален, что двое из сидевших тут будто бы сказали: «C’est vrai!»[766] И действительно, что другое, а развратничать можно во всех видах сколько угодно втихомолку, и хлопотать о переводе из части в часть музыканта для того, чтобы легче было его портить, право, не нужно. Но тем не менее вред мне сделан. Клевета достигла своей цели. То, что я предсказывал, случилось: тот же П[обедоносце]в, я готов поклясться, не верит внутри себя в эту клевету на меня, но тем не менее он ею воспользовался, чтобы Вас смутить. А так как я прежде всего о себе не думаю, когда речь идет о Вас, и ничего не ищу для себя в моих отношениях к Вам, то понятно, что, любя Вас, как я люблю, я найду в этой любви силу подчиниться всему, что может хоть сколько-нибудь Вас избавить от затруднений щекотливого свойства из-за меня…

Если Вы уважаете меня, то думаю, что Вы эти мысли мои одобрите.

А мысли эти такие. Лучше во всех отношениях, если Вы допускаете известную пользу себе от моих к Вам сообщений, быть более осторожным и скрытым, чем менее. Заговору зла против отношений моих к Вам следовало бы противопоставить заговор добра. Способ сообщения с Вами, хотя и теперь секретный, но все же еще больше следовало бы ему быть таинственным, дабы никто об них не мог знать, и пусть думает Поб[едоносце]в и другие, что они успели в своей цели и прервали наши сношения. Мне кажется, что это было бы очень полезно. И затем я бы предложил остановиться на самом строгом и надежном лице относительно хранения тайн, это на Ив[ане] Ник[олаевиче] Дурново. Не было бы ни лакея, носящего пакет, как теперь, к Ант[ону] Ст[епанови]чу [Васильковскому], ни распечатывания и переложения в другой пакет и т. д.; а просто я бы лично передавал И[вану] Н[иколаеви]чу в руки пакет, а он, как посылающий по должности Вам пакеты, мог бы пересылать пакеты от себя или передавать при случае. И если бы суждена была мне радость от Вас получать два слова – то опять-таки через И[вана] Н[иколаеви]ча путь был бы вернейший, чтобы никто в мире не знал.

Таким образом, само собою успокоилось бы море около наших отношений, перестали бы говорить об них, а маленькая доля пользы, которую я бы мог приносить Вам постоянным сообщением Вам правды из жизни, осталась бы.