Затем Шун продемонстрировал собрание первоизданий Кольриджа, приобретенное после удачной сделки с акциями компании, торговавшей китайским медицинским опиумом, и коллекцию Вордсворта – плод удачных вложений в трастовый фонд компании в Уэльсе, планировавшей построить в районе между Хелвеллином и Скиддоу нечто вроде города-сада. Этот полезный для природы аспект деятельности особенно волновал Шуна, и он с грустью рассказал о работе фонда, увы, обанкротившегося в результате неразумных и безответственных финансовых операций некоторых своих чересчур корыстолюбивых руководителей и акционеров. Гости, поначалу чувствовавшие себя неуютно, теперь откровенно скучали. Только у некоторых из них оставались собственные цели, которые они продолжали преследовать.

Эплби, например, скорее по привычке, нежели в стремлении извлечь практическую пользу, внимательно наблюдал за поведением участников осмотра коллекции. Руперт Элиот уединился в одной из глубоких ниш в дальнем конце зала, где мог без помех пролистать некоторые образцы из той части собрания, именовавшейся Curiousa, которая содержала несметное количество самых непристойных книг, изданных по всему миру. Арчи Элиот тоже обогащался, но не духовно, а материально. Путем едва заметных манипуляций, вызвавших у Эплби в некотором роде восхищение, он успел украдкой сунуть в карман ценный экземпляр стихов Китса 1817 года и первоиздание в супер-обложке «Рубайята» Омара Хайяма. Для полицейского на каникулах это представляло всего лишь любопытную этическую проблему, и Эплби как раз предавался раздумьям над ней, когда его внимание привлекло нечто иное. А именно – манера держать себя Гиба Оверолла, пытавшегося – пока безуспешно – спровоцировать скандал. Эплби и раньше доводилось наблюдать у некоторых людей подобные симптомы готовности к политическому или идеологическому демаршу. Становилось очевидным, что компания мистера Ричарда Элиота не имеет шансов покинуть аббатство без новых неловких ситуаций. К тому имелись все предпосылки. Вероятно, мистер Элиот и сам предчувствовал это. Осматривая великую коллекцию Шуна, он на глазах впадал во все более глубокую депрессию.

Шун между тем перевел гостей от печатных книжных раритетов к рукописным. Некоторое время они рассматривали их, трепетно ощущая, что перед ними лежат очередные краеугольные камни чего-то другого. Затем они осмотрели то, что Шун описал им как «рукописную всякую всячину»: черновики, приписываемые известным авторам, начатые и брошенные произведения, описания неприличных сцен, проходившие под французским названием jeux d’esprit[122], неопознанные фрагменты и отрывки. Все это Уэдж, быстро уставший от созерцания такого количества «краеугольных камней», не способных принести никакой пользы современному издательскому бизнесу, весьма неуважительно окрестил мусорной корзиной английской литературы. Затем настала очередь писем.

Именно письма, как отмечал потом Эплби, оказались, с его точки зрения, самым интересным и ценным из всей громадной коллекции.

Как выяснилось, Шун разделил их на три собрания, и почти все мало-мальски выдающиеся деятели английской литературы были представлены в каждом из разделов: «Любовные письма», «Последние письма» и «Письма по денежным вопросам».

Оставалось только поражаться, сколь многим из самых знаменитых английских поэтов, философов, драматургов и прозаиков приходилось хронически искать друзей или любых других людей, способных одолжить им денег. Причем Шун с такой тщательной аккуратностью упаковал каждое письмо в целлофан, что они становились удобным объектом для изучения и сравнительного анализа приемов, к которым прибегали отдельные личности. «На этих материалах, – подумал Эплби, можно было написать отличную диссертацию («Тема нужды в английском эпистолярном жанре: 1579–1834 гг.»), или сатирическую повесть («Ненасытная муза»), или труд в стиле Герберта Чоуна с тонким интеллектуальным анализом психологии при выборе выражений с просьбой о ссуде («Нищета и стиль жизни литератора»)». Гости Шуна некоторое время внимательно изучали эти письма: отчаянные просьбы о помощи погасить долг за квартиру, полные боли послания о голодных детях и нехватке средств на чьи-то похороны, горькие жалобы на бесчестных родственников и плутоватых издателей. Здесь были письма, небрежно набросанные на оборотной стороне страниц отвергнутых рукописей, выведенные печатными буквами дрожавшей от гнева и перевозбуждения рукой, письма, где отчетливо просматривалось вплотную подступившее к авторам безумие, письма, несколько подпорченные с точки зрения коммерческой ценности, поскольку то там, то здесь слова смазали упавшие на лист бумаги слезы. Эплби обнаружил записку, в которой один из великих поэтов, получив вспомоществование от аристократа и в надежде на новые щедроты, писал, что в совершенном потрясении от моральной красоты поступка его светлости даже не сразу вспомнил, кому предназначалась присланная сумма – то есть ему самому.

А потом гости перешли к витринам с «Последними письмами».

И снова Эплби оставалось только изумляться, насколько по-разному встречали люди свой смертный час. Кто-то, еще недавно полный сил, энергии и жажды жизни, опускался до жалкого нытья. А кто-то, занесенный в разряд литературных рутенеров, занудных бытописателей вдруг поднимался до впечатляющего по своему мужеству прощания с читателями. Все это зависело, безусловно, от характера болезни и предсмертных мыслей. Поэт, воспевший моральную красоту поступка лорда-аристократа, посвятил последние минуты жизни написанию письма с трогательной просьбой позаботиться о судьбе своего престарелого слуги. Другой гений литературы умер, не доведя до конца длинного и путаного послания к любовнице, которую бросил тридцать лет назад: перед Эплби лежала в том числе и последняя из недописанных страниц с небольшой чернильной кляксой, оставшейся там, где перо выпало из мертвой уже руки автора.

«Последние письма», как обнаружил Эплби, вызывали у него повышенное любопытство, имели особую, невыразимую притягательность, какую, по всей вероятности, вызывали у сэра Арчибальда Элиота замочные скважины. Казалось странным, что если привычку Арчи любой осудил бы как занятие постыдное, то подобное подглядывание в письма умиравших людей к своим бывшим возлюбленным или близким друзьям считалось вполне достойным интересом культурного человека к деталям биографий знаменитых людей… Эплби прервал свои раздумья над этим парадоксом, заметив, что остальные гости переместились к разделу «Любовных писем».

– Мое собрание «Любовных писем», – заявил Шун, – столь полно представляет тему английской эротической корреспонденции, что я бы отважился предсказать: если однажды они будут опубликованы, то внесут огромный вклад…

Но внимание Эплби уже снова блуждало в стороне. На этот раз его привлек Джеральд Уинтер. Не отводя взгляда от писем, рекламируемых Шуном, он незаметно переместился к Тимми и Патришии.

– Вот они – подлинные Генри и Элеоноры, – заговорил он с ними вполголоса. – И заметьте, Тимми, они мало чем отличаются от своих призрачных братьев и сестер, созданных фантазией вашего отца в его книгах.

– Вне всякого сомнения, – ответил Тимми. Он говорил нарочито громко в явной попытке заставить своего куратора замолчать, привлекая к разговору повышенное внимание посторонних.