Весь рассказ – а докладывал Окулко-кат – сопровождался какими-то непонятными смешками и ужимками всех остальных участников действа, а Олисея прямо бухнулась на колени:

– Благодарствую за братцев своих названых.

Ремезов отмахнулся:

– Парней вон благодари.

– Их уже…

– А вы чего такие веселые-то? – подозрительно прищурился Павел. – Вроде не особенно-то приятное и радостное дело.

Окулко сидел спокойно, а вот Митоха с Микифором уже не сдерживались, расхохотались:

– Ты знаешь, господине, как Окулко пианицу изображал? Я думал – там же и умру со смеху! А песни какие пел, у-у-у…

Наемник просительно взглянул на ката:

– Спой-ка еще, а, друже?

– Не буду, – засмущался Окулко. – Эвон, спят все – и вы спите. Потом, в следующий раз, спою.

– Гляди-и-и! Ловим на слове.

Песен Окулко-кат знал множество, и сказаний, и потешек, и препохабных частушек – их, верно, и пел. А потом слушателей – стражников – приложил кулачищами…

– Они хоть там живы?

– Да куда они денутся? Очухались уж, поди – бил-то нежненько.

– Ну и славно.

Нежданно облагодетельствованные отроки, Горе и Лютик, явились на следующий день уже ближе к обеду и сразу же принялись кланяться, пока Павел не хватил кулаком по столу, после чего дали весь расклад – что узнали, а узнали они – Олисея оказалась права – довольно-таки много. «Павлину-боярышню» – так парни называли Полину – держали в хоромах старого князя, взаперти, в девичьей горнице, что же касается тиунов, то тех бросили в темницу, охраняемую «младшой» дружиной или, по-старому – «детскими». «Детские» подчинялись воеводе Еремею Богатому, нынче бывшему при княжьем дворе в фаворе даже куда большем, нежели всегда благоволивший Павлу воевода «правой руки» Емельян Ипатыч. Кого-то из тиунов уже начали пытать, а вот боярышню пока держали в неге – кормили хорошо и не забижали, правда вот замыслили тайно убить.

– Это ж откуда такие сведения? – искренне изумился Ремезов, принимавший докладчиков сидя на ступеньках крыльца, благо позволяла погода. – Вы что – при князе в дружине состоите? Иль уж по крайней мере – в челяди?

– Даже и княжья челядь в чужой двор не вхожа, а мы – везде! – сверкнув глазенками, похвастался Лютик. – Потому как и с каликами, и со скоморохами, и с потешниками всякими разными дружим.

– Понятно, понятно – обитатели маргинального городского дна, – Павел засмеялся, глядя, как озадаченно переминаются с ноги на ногу отроки и, сунув руку в висевший на поясе кошель-«кошку», добавил:

– А за сведения – вот вам еще на пироги.

Изумрудно-зеленые арабские бусины, имевшие хождение в русских землях в качестве мелкой монеты, мгновенно исчезли в грязных ладошках подростков.

Молодой человек не уставал изумляться – ну, почему же грязные-то? Кажется ведь, не далее как вчера оба отрока мылись в бане, и вот – на тебе, такие замарашки! Да, вот так… и не только с отроками, со всеми – никакого понятия о гигиене еще и в помине не было, даже в родной вотчине Ремезова, как он ни пытался извести антисанитарию, а удавалось плохо. И своих-то людей никак было не приучить хотя бы мыть руки перед едой, а уж что о других говорить? Встанут, глаза кулаками протрут – и ходят целый день грязными.

– Ты, боярин-батюшка, нас и так уже выручил, от беды страшной упас.

Кланялись-то огольцы вместе, а отвечал за всех всегда Лютик.

– Ничо-о! – на местный манер пошутил-протянул Павел. – Беды вы еще себе обрящете, ежели упыря вашего, Старца, не отстанете.

Лютик потупился:

– Отстали бы… Да только он нас не пустит и везде достанет. Не-е-е!

А напарник его, светлоглазый Светлогор-Горе, по своему обыкновению, ничего не сказал, лишь вздохнул тяжко.

Правы парни – куда им от Старца? Здесь хоть что-то… может, к себе их, в вотчину, взять? С Олисеей вместе… Дело, всяко, сышется.

Дело-то сыщется, только вот не ясно – что там еще с вотчиной будет? Да и с ним самим, с заболотским боярином Павлом? С его беременной супругой, с тиунами, да со всеми людьми. Черта этого Телятыча теперь нет… и к кому? К наследникам, к братовьям теляниковским или к детям.

Может, князю Всеволоду в ножки пасть? Явиться – мол, звал, да закатить истерику – не вели казнить, господине! Казнит? Может и казнить. А, может, и не казнит, а просто отравит, раз уж такой нехороший пошел расклад, раз уж он, Павел Ремезов, для князя опасен. Конечно, избавится, тут ведь так – нет человека, нет и проблемы. Кстати…

– Все, парни, понимаю, но откуда ведомо про то, что князь «Павлину-боярышню» отравить замыслил? Это что – ведь город знает?

– Не-е, – поморщив лоб, засмеялся Лютик. – Токмо мы. И то потому, что про боярышню спрашивали. Есть один лекарь, фрязин или поляк, на Воскресенской улице, у детинной церкви живет, так к нему от князя посылали за лекарством… а лекарство то, ежели побольше сыпнуть – смерть. Кровь горлом изойдет – и все: так служка сказывал, а с тем служкою мы в друзьях.

– Везде, я гляжу, у вас друзья, – покачал головой молодой человек.

– А нешто нам, сирым да малым, иначе прожить можно?

– Умный ты парень, Лютик.

– Горе тоже умный, – отрок снова заулыбался. – Только болтать много не любит.

Светлогор вскинул глаза:

– Не, много болтать не люблю, а зря – зря не болтаю.

– А я, значит, все зря говорю? Так?

– Цыц! – Павел хлопнул в ладоши. – Драку еще мне тут устройте. Лучше вот что скажите – на княжий двор как проникнуть?

– Никак.

Отроки разом помотали головами.

– Чужих ни за что не пропустят – стража.

– А в темницу с моими тиунами? Много ее воинов охраняет? Строго ли?

– Да не особо строго, – пожал плечами Лютик. – Как всегда – четыре стражи по двое. Туда-то к темнице, чего же не подойти? Все ходят, сухари да квасы носят – много ж там сидит, не едины твои, господине, тиуны.

– Угу, угу, – задумчиво протянул Ремезов. – Значит, тиунов-то мы выручим… Ну. Что стоите? Вижу, не терпится уйти? Денек-то, а?

Денек и в самом деле выдался славный, с ярким, по-настоящему весенним солнышком, и даже с первой капелью, которую давно уже не помнили в такое время – все как-то весны выпадали затяжные, холодные, с пронзительными поземками, апрельскими снегопадами и майским лежалым снегом. А нынче вот – повезло. Капало… Кап-кап…кап-кап…

– Ну, бегите.

Парни мигом свалили с крыльца, добежали уж и до плетня, до калитки, как вдруг… Светлогор-Горе запнулся, повернулся, да рванулся обратно к боярину:

– Господин…

– Ну? – Павел обернулся уже на пороге – как раз собрался разбудить Окулку с Митохою и Микифором, завалившихся спать лишь под утро.