и к эвакуации в Германию; железнодорожная сеть оказалась для этой цели малоудовлетворительной. На севере вследствие выступа голландской территории у Маастрихта все линии вливались в Льежский узел; наши работы у Визэ не смогли разгрузить движения в этом узле. Южнее важные железнодорожные линии сливались на участке Шарлевиль – Монмеди, который представлял особенно удобную цель для атак неприятельских летчиков.

Подвоз из Германии был уже сведен к минимуму.

С отходом фронта на позицию Зигфрида Авен уже не являлся подходящим пунктом для верховного командования, ввиду чего мы возвратились в Спа, из которого в марте выезжали с такой верой в будущее и со столькими надеждами.

Наши силы были напряжены, но такое же напряжение требовалось и от противника, и на многих участках он атаковал все теми же дивизиями. Неприятель также, вероятно, понес потери, но он наступал, а мы, как и в 1917 году, все лишь давали барабанить по себе. Одновременно повторились и картины 1917 года; наши войска дрались лучше при наступлении, чем при обороне. По числу дивизий соотношение сил в начале сентября было благоприятнее для нас, чем в предыдущем году, но часть наших дивизий была потрепана. Нам пришлось переформировать наши батальоны с четырехротного в трехротный состав; добавочная пулеметная рота при каждом батальоне была сохранена. Необходимый для четырех рот обоз уже больше не отвечал наличному составу людей. Каждому батальону уже не нужно было четырех походных кухонь; двух или трех было вполне достаточно. Вследствие расформирования некоторой части наших дивизий и ввиду появления на фронте дальнейших американских частей соотношение сил для нас должно было в дальнейшем все больше ухудшаться.

Халупничество на фронте росло; халупниками приспособлялось много возвратившихся с родины отпускных. Возвращающиеся из отпуска все чаще запаздывали, и боевой фронт занимался все реже.

Военное министерство, наконец, решило привлечь к отбыванию воинской повинности большое количество опротестованных. Результат этого мероприятия мог сказаться лишь по истечении некоторого времени. Какой внесут дух опротестованные, также было неизвестно. Из восточных дивизий мы уже давно извлекли все, что можно было использовать для боевых дивизий на западе. В это время наше положение на востоке улучшилось. Советское правительство заплатило первую и вскоре вслед за тем вторую часть возмещения военных издержек, на которое обязалась Россия; установились сношения с донскими казаками. Вследствие этого у нас освободилось еще несколько дивизий, но они представляли ничтожную боевую ценность, так как состояли из призывных старших сроков и не были подготовлены к требованиям Западного фронта. В случае если усилия правительства заключить мир остались бы безрезультатными и война затянулась еще на следующую зиму и лето, то вывоз из Украины являлся для Австрии и для нас вопросом жизни. Заграждение, направленное против большевизма, сохраняло свое прежнее значение, и точно так же нам было необходимо продолжать препятствовать Антанте создать новый фронт на востоке. Ввиду этого в Финляндии были оставлены три германских спешенных кавалерийских полка и несколько орудий под командой генерала графа фон дер Гольца, и они оттуда зорко следили за Мурманской железной дорогой и за вратами Петрограда. Мы продолжали выполнять план, направленный против английского гарнизона в Баку.

Австро-Венгрия могла еще освободить одну или две дивизии для Западного фронта.

Все это представляло незначительное численное возмещение для наших сил на западе – мы уже умолчим о моральных качествах этих подкреплений по сравнению с возраставшими силами противника и все большей уверенностью в победе, которую он приобретал. Было совершенно ясно, что печальные явления в германских войсках не исчезнут, а наоборот, участятся вследствие постоянных отступлений и под разлагающим влиянием родины.

Верховному командованию было очень трудно подкрепить новыми силами фронты кронпринца Рупрехта и фон Боена. Эта задача разрешалась бы легче, если бы верховное командование, начиная с 7-й армии в конце июля, а затем и из остальных вступивших в бой армий, главным образом из второй, не считаясь ни с чем, выводило с фронта дивизии, уже отработавшие или понесшие поражения.

Ввиду серьезности обстановки верховное командование уже больше не надеялось сделать противника более склонным к миру посредством сбрасывания бомб над Лондоном и Парижем. Ввиду этого оно не дало разрешения на использование бомб с особенно сильным зажигательным действием, которые были изготовлены к концу августа в необходимом количестве и специально предназначались для обеих столиц. Ожидаемые от них крупные разрушения уже не смогли бы повлиять на общее развитие войны, а разрушение только для разрушения мы никогда не допускали. Граф Гертлинг также просил верховное командование не применять этих новых зажигательных бомб ввиду вероятных контрмер неприятеля против наших городов. Но, принимая решение, я все же руководствовался лишь соображениями, основанными на военном положении.

Мы продолжали сбрасывать над Лондоном и Парижем бомбы другого образца, чтобы связать там, вдали от фронта, неприятельские оборонительные средства и чтобы войскам не бросалось в глаза наше ослабление. Но я и в этом отношении больше не производил нажима. Еще несколько раз Париж слегка был бомбардирован, Лондон же, вследствие неблагоприятной погоды в данное время года, остался вне нашей досягаемости.

Я постоянно в высшей степени был озабочен духом и настроением армии и родины. Когда в августе военный министр посетил нас в Авене, я представил ему строевых офицеров, которые должны были наконец убедить его в дурном влиянии родины на дисциплину. Военный министр и прочие руководящие лица военного министерства постоянно оспаривали этот факт и не желали признать его в его полном объеме. Этот визит министра опять-таки остался бесплодным, несмотря на мои настойчивые к нему обращения.

Внутри страны наши попытки организовать пропаганду и просветить сознание германского народа не вышли за пределы первых начинаний. После моих двухлетних начинаний, в августе 1918 года, имперский канцлер наконец решился создать центральное управление по внутреннему и заграничному обслуживанию прессы и пропаганды. Но оно не было приравнено к имперским министерствам, а было в виде несчастного придатка присоединено к министерству иностранных дел и не получило никакого авторитета. Я должен был довольствоваться достигнутым, так как нельзя было добиться ничего другого. Все мои много раз повторенные письменные и устные доклады и ходатайства перед имперским правительством о создании должности министра пропаганды остались без результата. Только министр или статс-секретарь, который бы охватывал общее военное политическое и экономическое положение, был бы в состоянии руководить таким сильным боевым средством, как пропаганда, в соответствии с требованиями войны и момента. Он один мог бы решить, когда, где и каким путем предавать гласности данные государственного значения. Он должен был бы действовать по заранее и точно составленному плану. Полковник Гефтен, работа которого имела руководящее значение