увезли в Бизерту в госпиталь, а утром Николай Македонович вернулся на мотоциклетке и мгновенно, как по воздуху, стала известна роковая весть. «Всю дорогу от Бизерты, – говорил он потом, – я думал о том, как я ей об этом скажу…» А мы видели – маленькая Шуренка сидела на коленях у отца, ласкала его, утешала и говорила, что не нужно плакать, что маме теперь хорошо… Хоронили в облачный день, и небо роняло редкие капли дождя… Возвращаясь с этих похорон, Коля П., только что кончивший корпус кадет, схватил гриппозное воспаление легких. Хрупкий организм не справился с болезнью. Задыхаясь, П. просил товарищей не возлагать венков. Через несколько дней он лежал в церкви – мертвый, как живой. В ту же ночь приехала из госпиталя большая фура-автомобиль, и быстро-быстро захлопнулись дверцы, мотор загудел, двинулся. Все обнажили головы…

Черкес-татарин с Кубани, Хаджимет, умирал от чахотки. Он таял, как свечка, по ночам бредил и говорил про родину, про ее горы и что какой там хороший воздух… Хаджимет был георгиевский кавалер, и адмирал устроил ему торжественные похороны с военными почестями. На пути к Магометанскому кладбищу, в арабской части Бизерты, были поражены процессией в сопровождении оркестра. Арабы подходили, брали тело на носилках, часто сменяясь – по закону Мухаммеда за это отпускаются грехи…

Кадет Ж., безнадежно болевший сердцем, жил в Сфаяте, дожидаясь конца, который пришел, и Ж. тем же порядком, как и П., отправился в «русский уголок» на кладбище. Там же легла жена одного рабочего в Сфаяте, полька, умершая от тифа. Там же лежит и «дед», полковник Куфтин, мечтавший умереть в родной Елабуге…

А жизнь шла своим чередом, и у кладбищенских стен по-прежнему пахло прогорклым маслом, кислым вином и просто маленьким африканским арабско-французским городком… Но вот что я помню. Смерть тяготит и сковывает волю – никуда от нее не уйдешь, вот она где-то совсем близко, но, когда, забросав могилу последними комьями земли, мы уходили с кладбища, я чувствовал новое возвращение к жизни: по мере того как я подходил к воротам, шел к фургонам, которые высылались для нас, или направлялся пешком, я начинал вбирать всею грудью этот воздух живой земли и, ну право, словно впервые, замечал, как красиво растянулись маркитантские здания казарм, как приятны очертания гор, как блестит на солнце синее море и какой я сам счастливый, что могу жить среди этой природы, дышать, смеяться, играть… Все было мило, когда я подходил к своему скромному жилищу на этой земле…

Адмирал

Впервые я увидел вице-адмирала А.М. Герасимова на «Генерале Алексееве» в Константинополе, Морской корпус выстроился на палубе для встречи только что назначенного нового директора. Преподаватели, штатские служащие, как полагается, стояли на правом фланге. По трапу поднялся высокий старик с острыми глазами, в пенсне, в английском френче и кожаном поясе. Поздоровавшись, после долгого обхода, адмирал, обращаясь к воспитанникам, сказал коротенькую речь, в которой с оттенком чуть заметного, грубоватого юмора, припоминая разговор с каким-то немцем, отметил значение «sitzfleisch» как символ усидчивости, постоянства. Это была в некотором роде программная речь.

Человек большого административного опыта, бывший комендант крепости Петра Великого в Ревеле, вице-адмирал Герасимов явился в качестве директора военно-учебного заведения в непривычной для себя роли. Качества, которые он обнаружил на этом месте, в обстановке очень трудной, щекотливой и ответственной, создали ему во французских административных кругах Бизерты уважение и большой авторитет, которыми он пользовался до конца своих дней.

Внешность у адмирала была суровая. Угрюмый, грубоватый по натуре, большой самодур по служебным привычкам, по виду он не был приветлив, и подходили к нему всегда с опаской. Адмирал был своенравен, и тем не менее мне, например, служить с ним было легко, несмотря на то что взгляды наши на большинство педагогических и политических вопросов во многом не сходились. С ним всегда можно было договориться – он умел смотреть в корень вещей и, не всегда терпеливо, выслушивать чужое мнение, и раз договорившись, на его слова можно было положиться как на каменную гору.

Я не моряк и не знал адмирала Герасимова по его прежней службе, но в корпусе, в очень сложных условиях нашей зарубежной жизни, я видел в нем человека не только чуждого общей рутине, но умевшего, при всем своем консерватизме, улавливать и чувствовать неумолимую логику новизны. «Не течет река обратно», – сказал он как-то в учебно-воспитательном совете при обсуждении одного анахронического предложения.

Резкий, прямолинейный и парадоксальный в своих суждениях наедине с кем-либо в тесном кругу, в ответственных выступлениях он был очень осторожен и в решениях обнаруживал подлинную начальственную мудрость. Большой ум и кристальная честность не позволяли ему выступать пристрастно, он всегда старался быть принципиальным и жить так, чтобы ничто из того потока упреков, которыми забрасывали в то время в русской среде всякое начальство, к нему не пристало.

Теперь, когда на втором десятке лет нашего заграничного бесправного блуждания по чужим землям мы привыкли ко всякому труду и, умея делать выводы из нашего положения, не дивуемся, как бывшие генерал или сенатор метут улицы, становятся извозчиками или малярами, многие не поверят, что в те времена в русских лагерях еще были старые предрассудки, перешагивать через которые было делом нелегким и ставилось в особую заслугу. Почитать только корреспонденции в старых зарубежных газетах – сколько удивления и умиления: «Смотрите – вице-губернатор или генеральша сами себе белье стирают!»

Однажды молодые офицеры обратились к директору корпуса с просьбой назначить для нужд их кают-компании вестового. Адмирал Герасимов на это ответил, что если он сам полы моет в своей комнате, то почему же офицеры не могут сами себе посуду мыть. Старик адмирал, сам себе стирая белье и убирая свою комнату, делал это просто, без всякой аффектации. Адмирал умел делать выводы из создавшегося положения и принимал житейские и личные невзгоды весьма мужественно. Указав раз на одну из аномалий в нашей жизни, лично его глубоко обидевшую, он сказал: «А я верю, что какой-нибудь архангел Михаил все это замечает и записывает в свою книжечку…»

Уверенность, что нужно жить так, чтобы всегда быть готовым к ответу и в настоящем, и в будущем, адмирала Герасимова никогда не покидала… Более всего он боялся есть даром хлеб, и больной, доживая свои последние дни в Бизерте, работая у французов в качестве ученого артиллериста по укреплению бизертского района, был по-прежнему очень щепетилен в оценке своих трудов.

При всех своих давних властных привычках, он в то же время был очень застенчив и скромен,