и когда находился в благодушном настроении и смеялся – суровое лицо его смягчалось, делалось привлекательным и становились приветливыми его лучистые глаза.

В день его сорокалетнего юбилея, который очень тепло праздновался в корпусе, в оценке его деятельности сошлись люди разных течений. Мною было написано стихотворение, которое (по разным мотивам) на юбилейном обеде было прочтено моим коллегой Ал. Зах. И. Стихотворение это и в корпусе, и на эскадре ходило по рукам, переписывалось, и я отношу это, конечно, отнюдь не к его литературным достоинствам, а к тому, что портрет адмирала Герасимова в нем действительно верен, и я писал его совершенно искренно.

Старый адмирал… Как было трудно ему с его характером временами ломать себя, быть сдержанным, отменно политичным, и на старости лет взять книжку и обратиться в преподавателя математики в кадетских классах. Не знаю, доставляло ли ему это преподавание удовлетворение, но готовился он к своим урокам тщательно, как добросовестный начинающий преподаватель.

Надо сказать, что испытания на этом новом для него поприще были для него очень серьезны. Ученики, как все ученики, народ ловкий и жестокий. Адмирал частенько попадался на расставленные ими удочки. Чего только они не выстраивали, пользуясь неопытностью в этом отношении и небольшой глухотой, адмирал Герасимов о многом даже и не подозревал.

Один случай был особенно потрясающим. Было назначено адмиралом в его классе что-то вроде репетиции, для вывода отметок. Кадеты выдумали следующую штуку. Под стол, покрытый, как всегда, до полу сукном, посадили хорошего ученика. Стол стоял у доски. Адмирал, спрашивая, имел обыкновение ходить по залу, и, как только он отходил в глубину залы, подсказка из-под стола шла на полный ход. Трудно себе представить, что было бы, если бы адмирал обнаружил всю эту хитрую механику!..

Когда я мысленно пробегаю африканские картины, адмирал Герасимов фигурирует в них в разной обстановке. И вот одна из них, типичная для него последнего периода. Летом, после ужина, когда садится солнце за горы и наступает умилительный в природе час, адмирал выходил из своего барака на прогулку, идет он быстро и уходит довольно далеко, особенно по надорской дороге; адмирал любил гулять один, и далеко виднелась его белая одинокая фигура. И по правде – он был одиноким.

«Дедушка»

– А вот и наш дедушка, полковник Куфтин.

Меня познакомили с военным в серой шинели, человеком среднего роста, с проседью. Это было в первый же день моего появления в Морском корпусе на Северной стороне в Севастополе.

– Позвольте. Я вспомнил, что, когда я учился в самарской гимназии, у нас был учитель гимнастики – поручик Куфтин, адъютант командующего батальоном.

Оказалось, он самый и есть.

Разговорились мы. Приятные бывают встречи – воскресают года ушедшие. Мы оказались связанными цепью воспоминаний. И потом, уже в Африке, нам никогда не было скучно вдвоем – так о многом можно было говорить, вспоминая…

В корпусе Куфтина все звали «дедушкой», хотя по летам он был не самый старый; на последнее обстоятельство он часто обращал внимание, но титул «дедушки» носил не без гордости.

У всех у нас сохранилась в памяти фигура этого коренастого, крепко сложенного старика, который поражал всех нас прежде всего своей кипучей энергией и деятельностью. Чего только не знал полковник Куфтин и что только не умел делать! Резьбу по дереву, выжигание, бронзировку, никелировку и т. д. Умел шить сапоги и сам себе в Сфаяте шил различные вещи, в том числе пиджак и фартуки. Он оказался хорошим переплетчиком при библиотеке. Литография своим успехом была обязана главным образом ему.

У него была известная профессиональная гордость. Он старался своей работе постепенно придавать долю вкуса и изящества. Тетрадки выходили с обложками и виньетками. Каждый год он выпускал отрывные календари с соответствующими рисунками (даже в красках) на картонках, у меня часть их сохранилась – документ его литографской деятельности.

Служака он был отменный – аккуратный, взыскательный и исполнительный. В его отделении приходилось работать по-настоящему, в поте лица, как, впрочем, работал и он сам. Характер был у него не из легких. Службист и формалист, он был неуклонно требователен к подчиненным. С годами, очевидно, у него развилась мелочность и придирчивость – отсюда, вероятно, и репутация его в корпусе – сварливого и неуживчивого…

Рано утром «дедушка» уже на ногах, умывается на воздухе, около своего барака, а потом с засученными рукавами, в фартуке работает в мастерской или литографии. Своим сподручным он поблажки не давал, но его побаивались все и имели дело с ним с некоторой опаской – наворчит «дедушка».

Библиотекарем он был скопидомным, книгу жалел (лечить-то их ведь ему приходилось прежде всего) и, по правде сказать, давать читать не любил, то есть не то что не любил, а в каждом читателе видел библиотечного врага. Бывало, придешь к нему в библиотеку и осторожно подойдешь к полкам с книгами и сейчас же слышишь гневный окрик: «Пожалуйста, господа, руками не трогайте! Скажите, что надо, а сами… пожалуйста!..» Его и прозвали: «Не тронь книгу».

Он же заведывал выдачей всевозможных писчих принадлежностей – тетрадей, карандашей, перьев. Порядок у «деда» при этом был замечательный – каждую выданную вещь он записывал. Было много курьезов. По своему характеру вещи беречь, он всегда старался подсунуть вещь похуже – бракованную тетрадку, карандаш с переломанным графитом и т. д. Перо с неразрезанным носиком очень долго ходило по корпусу, несколько раз возвращаясь к «деду»… Можно представить себе, что делалось с ним, если кадет приносил растрепанную книгу, – полковник свирепел и просил ротного о наложении на виновного наказания, до ареста включительно.

При таком отношении к книгам брать у него книги из библиотеки было сопряжено с некоторым умением и ловкостью. Всегда выходило много историй. Так, например, он считал баловством, когда преподаватель забирает много книг для своей подготовки к урокам, и всегда с особым злорадством показывал неразрезанную книгу, возвращенную преподавателем в общей кипе. Но все это мелочи. К слабостям привыкли, но зато можно было быть спокойным, что у книжных шкафов сидит надежный сторож…

Сварливый нрав «дедушки» иногда принимал крутые и настойчивые формы, он был последователен и прямолинеен. Но случалось, что его негодование увлекало на борьбу с ветряными мельницами. Такова история с курами. Одно время в Сфаяте на домашнее хозяйство потянуло чуть ли не каждую семью. И кроликов, и кур расплодилось множество. Около квартир, сараев, за сосенками, возникали клетки, которые были похожи на арабские хижины и так же лепились к постройкам, как те к горам. Даже сам корпус завел скотный двор. Но если