в классах озорничали, например, отвечая урок или читая книгу (представьте – Тургенева!), заменяли слова: вместо «есть» – «шамать», «харчить» и т. д. С этим тяжелым наследием пришлось очень долго бороться. И эти навыки у детей были побеждены. Началось с внешности, с приведения всех к приличному виду, с искоренения разгильдяйства и распущенных привычек. Надо отдать справедливость строевой части – внешняя часть воспитательного дела ей в этом отношении удалась. Через два-три месяца работы на форту, в Джебель-Кебире, о закулисной стороне которой мы знали немного, ученики стали неузнаваемы.

Как отзвук этих тяжелых времен осталась у кадет авантюрная привычка – старое воровство-баловство по садам и огородам. Откровенно сознаться, в этом было много прародительского. Как гоголевские бурсаки, школяры у нас всегда много шкодили, несмотря на бдительную охрану садоводов и бахчевников с их овчарками.

В Африке искушений в этом отношении было еще более. Кругом наших лагерей раскинулись арабские сады и виноградники, по местному порядку обнесенные кактусовой оградой, как колючей проволокой. А на открытых полях, среди пашен, стояли одинокие деревья – яблони, винные ягоды и др. Все это представляло огромные искушения, для многих совершенно непреодолимые, и не только для маленьких…

Ночью, когда засыпали лагеря, начиналась особая потаенная жизнь, о которой могли бы рассказать не только сады и виноградники, но и темные улочки Бизерты. Смельчаки небольшими группами отправлялись на добычу. Нужно было не только обойти собственное начальство – всевозможных дежурных, дневальных и проч., но и бдительность сторожей и арабских псов. Разумеется, массу неприятностей причиняли ненужные при этом опустошения и поломки. Частые жалобы арабов вызывали серьезные меры борьбы с этим злым мальчишеством, писались грозные приказы, но соблазн был не только для мальчишек… Однажды во время одного из таких ночных набегов арабами была застигнута целая компания. Большаки, сильные и проворные, успели ускользнуть, а один маленький кадетик своими танками застрял в изгороди, был изловлен и препровожден к корпусному начальству. Утром перед выстроенной ротой виновный был вызван для выслушивания жестокого выговора. Каких только страшных слов тут не было! Маленький преступник был в большом смущении – он действительно являлся козлом отпущения, считая себя очень несчастным человеком, с другой стороны, он чувствовал величайшую несправедливость в такого рода одиночной ответственности, – ведь в этой экспедиции участвовал и гардемарин-фельдфебель, стоявший тут же на правом фланге, и еще кое-кто повыше, и т. д. Но как только он, не выдержав, с досадным плачем стал называть имена, его немедленно отправили на свое место и дело было предано забвению…

Эта эпидемия налетов имела место главным образом вначале и объяснялась, между прочим, той же сахарной голодовкой, которая заставляла нас всех на первых порах в Африке с жадностью набрасываться на сладкое, продавать вещи для этого – так как денег не было, а у многих кадет вообще ничего не было, к тому же в первое время мы все немножко голодали…

Большое удовольствие и удовлетворение для меня лично было прочесть курс по «Истории русской культуры» в гардемаринских классах, введенный, по словам «Объяснительной записки» к нему, в корпус специально для выработки в учащихся исторического самопознания, «умения ориентироваться в политико-общественной обстановке», чтобы, «подымая завесу над задачами момента», «путем изучения прошлого, ясно себе отдать отчет в настоящем» и «сознательно отнестись к проведению в жизнь предначертаний истории». Если вспомнить те пагубные последствия, которые произошли от полного незнакомства нашего офицерства с общественной жизнью в начале 1917 года, – так заканчивается эта очень толковая «Объяснительная записка» к курсу, составленная в августе 1920 года в Севастополе старшим лейтенантом Ш., – то тем яснее обрисуется насущнейшая потребность в освещении и познания тех путей, которые делают нашу историю и в которых мы будем не посторонними и подвергнутыми всяким случайностям зрителями, а активными деятелями, кующими новую жизнь.

Этот курс приближался в некоторых отношениях к университетскому курсу русской истории. Над ним я работал много и с огромным удовольствием, хотя большое затруднение представляло отсутствие под рукой некоторых пособий; во многом пришлось полагаться на собственную эрудицию – в первые годы беженства память в этом отношении еще не изменяла. Помню, я с большим волнением прочел свою первую лекцию в совершенно необычайной обстановке – в дортуарах роты, среди железных, поставленных в два этажа коек с сидящими на них слушателями. Чтобы удобнее и доступнее подойти к курсу, я начал во введении с географического фактора, изложив теорию Льва Мечникова о великих исторических реках. Едва ли я преувеличу, если скажу, что мой курс в гардемаринских классах имел очень большой успех. На мои лекции ходило много офицеров, и почти постоянным слушателем был капитан 1-го ранга М. Ал. К-н. Благодаря отсутствию помещения пришлось одну и ту же лекцию читать четыре раза: вначале это было даже несколько интересно – я наблюдал, которая лекция наиболее удачно прочитывалась. Оказалось, что с наибольшим подъемом я читал вторую, а уж читать третий и четвертый раз одно и то же становилось скучно. Вскоре этих повторений удалось избежать. Некоторые вопросы в чтении этого курса доставили мне, однако, немало осложнений. В самой задаче введения курса русской культуры в корпусе лежали политические моменты, и нужно знать политическое направление умов военной среды русского беженства того времени и мои «кадетские» убеждения и взгляды на переживаемые события, чтобы представить себе возможность разного рода конфликтов. О них имеются обширные материалы – когда-нибудь расскажу и об этом… Целиком прочесть весь курс мне удалось только в первой гардемаринской роте: вследствие ускоренного выпуска второй, в дальнейшем пришлось от окончания курса отказаться – о чем вспоминаю не без горечи…

В кадетских ротах дело было проще, элементарнее. Я никогда не смотрел узко на преподавание истории в средней школе – каких только вопросов не приходилось касаться в процессе прохождения исторических курсов, особенно XIX века: археологии, экономики, литературы, музыки и проч., а главное – политики. От современности не уйти: сама наша жизнь в африканских лагерях, сама наша беженская судьба требовали и выяснения, и оправдания именно в истории. Всевозможные дискуссии возникали чаще всего по инициативе самих учеников, и какой же учитель – политический эмигрант – может уклониться от этих поставленных ребром и в упор вопросов! Я никогда не считал потерянными эти часы, хотя и отнятые у курса, но потраченные на живейшее дело в воспитании – ответить на то, что волнует… Обычно это занимало несколько минут, но иногда на это уходил целый час незаметно; оставались неспрошенными намеченные ученики, задавался старый урок и т. д., но бесспорная польза урока уже ощущалась в том впечатлении, которое сказывалось в глазах,