нарах. Кругом, вялые и угрюмые, поднимались женщины. Начинался тюремный день. Нигде не было слышно разговоров, и в движениях женщин, убирающих с нар свои постели (пальто, шубы и головные платки), чувствовалась какая-то непонятная торопливость, словно они ожидали, что вот-вот случится что-то и они не успеют собрать своих вещей. Во всех лицах было общее выражение тоски и тревоги, словно, очнувшись от сновидений, все женщины вновь переживали все то, что пережили в первый день заключения.

Ольга Владимировна сидела на краю нар и расчесывала волосы. Наталья подвинулась к ней и спросила:

— Вы знали его?

— Нет, — сказала Ольга Владимировна, — я его не знала, но разве это имеет какое-нибудь значение… Это наше общее горе…

— Общее горе… — повторила Наталья. — Я понимаю… Но вас он не знает?

— Нет, — сказала Ольга Владимировна. — Наверное, он меня не знает.

— А ее? — Наталья говорила шепотом, чтобы не услышала седая женщина, которая эту ночь дежурила на «телеграфе».

— Лидию Ивановну? Может быть… — сказала Ольга Владимировна.

— Почему она сказала: «…боюсь понять…»

— Она прежде была в Челябинске, потом жила здесь, и, может быть, он знал ее.

Наталья обернулась. Лидия Ивановна, стоя на коленях, свертывала пальто, служившее ей постелью, и аккуратно разглаживала на нем складки.

— Значит, ее знали и в Челябинске? — спросила Наталья, но Ольга Владимировна не ответила.

В замочной скважине щелкнул ключ, дверь камеры отворилась, и за дверью раздался сипловатый голос:

— Выходи на оправку.

Две женщины — дежурные по камере — подняли тяжелую парашу и вынесли в коридор. И вслед за ними одна за другой потянулись заключенные.

Надзиратель, постукивая ключом по железной двери, считал проходящих.

Когда после умывания Наталья вместе со всеми вернулась назад в камеру, она снова увидела надзирателя. Поставив ногу на скамью, он стоял у короткой стороны стола и, улыбаясь, оглядывал женщин. На столе лежал ворох какого-то тряпья и подальше курились паром большие металлические чайники, окруженные глиняными кружками.

Сначала Наталья подумала, что пока женщины умывались, в камере произвели обыск и вот здесь, на столе, сложили отобранные вещи, но потом разглядела, что в ворохе были только меховые лоскуты да мотки суровых ниток.

— С добрым утром, бабоньки, — весело сказал надзиратель, лишь только в камеру вернулась последняя женщина и закрылись железные двери. — Гостинцы вам принес… — Он указал рукой на ворох меховых лоскутов. — Рукавички солдатские пошить нужно. С двумя пальцами рукавички — один большой для прихвата, а один для спуска курка. Да сами разберетесь — тут выкройка есть. Иглу вам не впервой в руках держать…

— А, может, впервой, — сказала толстуха.

— Кому впервой — у соседки поучись, — сказал надзиратель. — И еще учтите: кто постарается — снисхождение заслужит: паек прибавим и следователю о ее старании сообщим. Глядишь, оно и в пользу… — Надзиратель подмигнул так, словно он уже обо всем договорился со следователем и все знает. — Кто старшей будет?

Женщины молчали, и все, отведя глаза, смотрели на ворох лоскутов.

— Может, ты? — спросил надзиратель толстуху, но она только усмехнулась.

— А может быть, и без старшой обойдетесь, — сказал тогда надзиратель. — Так-то еще лучше — каждая за саму себя отвечать станет. Вечером приду, приму работу и в списке отмечу, кто старался… Понятно?

— Понятно, — сказала толстуха.

Надзиратель подождал, не спросит ли его кто о чем, и вышел из камеры. Дверь за ним захлопнулась, и замок щелкнул так же гулко и с таким же протяжным подголоском, как щелкали замки «с музыкой» в старинных купеческих сундуках.

Женщины молчали, и все смотрели на ворох меховых лоскутов. Потом одна нерешительно подошла к столу и протянула руку, чтобы взять толстый моток ниток.

— Оставь, — не помня себя, крикнула Наталья. — Не тронь… Не подходи к ним…

Ей вдруг представилось, как сшитые из этих лоскутов рукавицы, рукавицы с большим пальцем для прихвата и с пальцем для спуска курка, наденут белые солдаты и там, на фронте, будут целиться из винтовок в мужей и братьев тех самых женщин, которые здесь в камере сошьют им рукавицы.

— Оставь! Отойди!..

Женщина испуганно отдернула руку и отошла от стола.

— Театр, — сказала толстуха.

Наталья поняла, что все ждут ее слов, что нужно еще что-то сказать. И вдруг она вспомнила страшное слово «предатель», слово, которое ночью выстукивал телеграф.

— Предателями будем… — крикнула она. — Предателями… Кому рукавицы шить станем? Палачам мужей и братьев наших… Не шейте, бабы, не шейте… Откажитесь…

И тут, в наступившей тишине, Наталья услышала шепот подошедшей сзади Ольги Владимировны:

— Тише… Тише… Зачем так?

Но Наталья не могла уже остановиться.

— Не шейте, бабы, не берите на душу греха… — крикнула она и опять услышала шепот Ольги Владимировны:

— Перестань, сейчас же перестань…

Потом она почувствовала, как Ольга Владимировна крепко сжала ее руку.

— Идем… Сядь, успокойся…

Она подчинилась, подошла к нарам и села. Руки ее дрожали, и она никак не могла унять их дрожь.

— Какая ты дурная, — сказала Ольга Владимировна. — Зачем же так, зачем с таким шумом… Можно было все тихо сделать, с каждой поговорить…

— Теперь они не будут шить рукавиц… Теперь они не будут… — сказала Наталья и вдруг бросилась Ольге Владимировне на шею. — Милая вы моя, милая… — повторяла она, целуя Ольгу Владимировну. — Ведь не будут шить-то, вижу я, не будут… — У нее катились слезы, но она смеялась.

Ольга Владимировна обняла Наталью и крепко прижала ее к себе. В камере было очень тихо, никто как будто не осмеливался произнести ни одного слова, и Наталье казалось,