бахчами и фруктовыми садами. Нигде я не ел таких сладких кавунов, таких душистых дынь и таких сочных персиков, как на Кубани. Мы как раз попали в сезон и объедались всеми этими деликатесами – плодами кубанской земли. Трудно было тогда поверить, что через тринадцать лет здесь, на Кубани, люди будут тысячами умирать от голода и даже дойдут до людоедства. (Голод на Кубани, 1933 год.)

Около станицы Роговской штаб полка был обстрелян большевистским самолетом. Для меня это было что-то новое, еще мною неиспытанное и, может быть, потому так хорошо запомнившееся.

Было уже под вечер, жара спала. Бой кончился, и стрельба прекратилась. Наступила приятная тишина. Вдалеке было видно, как наши цепи начали входить в станицу: большевики, как видно, ее уже оставили. Штаб полка в это время находился около насыпи железной дороги. Здесь же стояла какая-то команда полка. Солдаты и офицеры сидели на насыпи, курили и спокойно разговаривали. Вдруг тишину нарушил треск летящего самолета. Наш он или красный, определить сразу было трудно. Но очень скоро это стало ясно. Самолет неожиданно пошел вниз, спустился совсем низко и со страшным шумом пронесся над нашими головами, стреляя по нас из пулемета. Он летел так низко, что можно было разобрать лица летчиков. Их было двое.

Я упал на насыпь железной дороги, заросшую травой. Казалось, что каждая пулеметная очередь с самолета срезает траву над моей головой. Сделав два или три таких залета, самолет поднялся и улетел. Нужно было быть первоклассными летчиками, чтобы такое проделать на первобытном аэроплане того времени. Большого урона от этого нападения не было, кажется, было двое или трое раненых. Но психологический эффект был большой. Это было нечто подобное немецким «Тиф флигерам», которых мы так боялись во Вторую мировую войну.

На третий или четвертый день нашего наступления нами была занята станица Тимашевская – важный железнодорожный узел. До Екатеринодара, столицы Кубанской области, оставалось недалеко. Уже было пройдено полпути. Но здесь, в Тимашевке, наше наступление почему-то вдруг остановилось, и мы тут простояли, как будто чего-то выжидая, три дня в полном бездействии. А отдыхать нам было рано, ведь наступление только что началось. Много позднее, уже в эмиграции, приходилось читать, как генерала Улагая, начальника нашего десанта, обвиняли в медлительности и в проявленной им тогда совсем ему не свойственной нерешительности.

На квартиру в Тимашевке я вместе с несколькими офицерами попал в богатый казачий дом. Хозяйка нас там прямо закармливала. Как-то на обед она нам сварила целого маленького поросенка. Аппетиты у нас были хорошие, желудки здоровые. В один присест мы вчетвером этого поросенка и прикончили, и никто этому не удивлялся, и никто из нас не заболел.

На главной площади станицы был устроен парад войскам, с оркестром трубачей, а потом молебен с многолетием. Все это, вероятно, было сделано с пропагандной целью – показать казакам нашу силу и привлечь их в наши ряды. Но видимо, этой своей цели парад не достиг. Казаки и дальше в своей массе продолжали выжидать. К тому же и события начали принимать неблагоприятный для нас оборот. Оказалось, что у нас в тылу не все в порядке. Пока мы были в Тимашевке, большевики высадили десант около Приморско-Ахтарской, пытаясь отрезать нас от моря. Высадились они как раз там, где десять дней перед этим высадился наш десант. Чтобы остановить большевиков, туда спешно была брошена дивизия генерала Бабиева. Туда же был послан и наш полк.

Но белых оказалось чересчур мало, а красных чересчур много. Разбить их нам не удалось. Они давили на нас своей массой. На смену одним появлялись новые. Началась агония, когда одной храбростью не возьмешь. Несколько дней наш полк метался по степи, ведя непрерывные бои. Потери были огромные, особенно среди офицеров. На Кубань большинство из них приехало в наших форменных белых алексеевских фуражках, заметных издалека. Говорили, что у красных даже была специальная команда целиться и стрелять «по белым фуражкам». Были выбиты почти все ротные командиры. За эти несколько дней наш полк сменил четырех командиров полка. Был ранен полковник Бузун. Сменивший его на посту командир 1-го батальона полковник Шклейник269 был убит. Вступивший после этого в командование полком командир 3-го батальона капитан Рачевский был смертельно ранен и через несколько дней скончался. После него полк принял полковник Логвинов, который и посадил нас обратно на пароход.

В одном из боев наш полк взял в плен около тысячи красноармейцев. В массе это были мобилизованные, то есть оказавшиеся не по своей воле на стороне большевиков. Они выдали своих комиссаров и сами же с ними безжалостно расправились, устроив над ними самосуд. Большинство из пленных было сразу же распределено по нашим поредевшим ротам.

Не прошло и трех-четырех часов после появления у нас этих пленных, как нашему полку вновь пришлось иметь дело со свежим полком красных. По открытому полю этот полк шел густой цепью, наступая на нас. В этом бою замечательно показали себя только что взятые в плен красноармейцы. Они первыми бросились в атаку с криком: «Товарищи, не стреляйте! Мы свои! Сдавайтесь!» Красные цепи как бы в нерешительности остановились, потом совершенно неожиданно для нас повернули назад и начали уходить, не приняв боя. Возможно, красное начальство, не уверенное в стойкости своих красноармейцев и боясь, что с этим полком может произойти то же, что и с предыдущим, решило не рисковать. Из этого полка сдалось в плен только несколько человек.

Рассказываю я это со слов других. Сам же я в это время находился в обозе, который двигался за полком. Во время каждого боя мы останавливались, выжидая, чем он кончится. От этих дней остались в памяти раскаленная степь, пыль дороги да бесконечные бахчи зрелых, сочных арбузов и дынь. Они были наше спасение. Ели мы их и с хлебом, и просто так. Они нам утоляли и голод, и жажду.

Отступая, около станицы Гривенской, мы вышли на Протоку, являющуюся одним из главных рукавов реки Кубани. Река Кубань, давшая имя Кубанскому казачьему войску, в недалеком прошлом была своего рода географическим феноменом. Еще на моей памяти, в начале двадцатых годов, наш учитель географии любил задавать такой вопрос: «А какая река в России впадает сразу в два моря?» Чтобы получить хорошую отметку, нужно было ответить: «Река Кубань, впадающая и в Азовское и в Черное моря».

И до начала этого столетия так и было. Один рукав, носивший название Старая Кубань, вливался в Кизилташский лиман Черного моря. Другими же своими рукавами она