Вокруг замолчали. На звоннице, будто противясь безмолвию, вдруг раскатисто грянул колокол. В Монастыре собирались к третьему часу утренней службы. (*3 час молитв в церквях – равняется 9 часам утреннего времени, и посвящён событиям, которые происходили в Сионской горнице, где на апостолов был послан Дух Святой, а Спасителю преторий Пилат вынес смертный приговор).

– Дарья в Общину не возвращалась, – с нажимом напомнил отец. – Если пришла бы – покаялась.

– Я бы прежде покаялась перед ней, – внезапно ответила Женя. Отец вскинул брови, дожидаясь её объяснений. – Отче, у нас говорят, защищаться от насилия – незазорно, в том промысел Божий. Если ударили по тебе, по твоему храму – так ударь в ответ, отстои своё, ибо святое. Но первыми ударить нельзя, ибо грешно, и можно лишь защищаться, чтобы не дать на поругание святыни. Оттого и всё горе наше и беды. Мы святыни бережём, как самих себя, а они только воплощение в нас святого, хотя с помыслами своими мы давно уж не святы. Ты говорил, что проклята наша семья и душа у нас наполовину звериная. Но не всё зло от Зверя в душе происходит. Гораздо страшнее то зло, что бездушным от разума человеческого родится. С горяча, по любви, или даже из ненависти ударить – одно зло. Но по велению холодного человеческого рассудка – иное. Если в дикой Звериной душе мы не повинны, то в человеческой гордыне сами погрязли. Мы с холодным расчётом войну приготовили, когда нельзя бить, ни со зла, ни защищаясь, все мы делаем много хуже. Если бы Дарье я солгала лишь потому, что Зверя своего испугалась, мой грех был бы меньше. Но я соврала по наущению разума, потому что судьбу её знала, вот почему она нынче у Нави. Все ошибки свои она в сердцах совершила, на ней меньше греха, чем на мне. Мы же по велению гордыни не хотим видеть в каждом подземнике человека, и не их мы боимся, а за свои судьбы. По наущению разума мы войну приготовили и раздали оружие, собрали заряды и хотим взорвать логово, когда по уму смириться нам надо, к ведунье пойти и признаться ей при всём племени, что не хотим нападать и потому просим вернуть Дашутку.

– Да они тебя насмерть зарежут! Кто будет с тобой в лесу разговаривать? – презрительно кинул Василий.

– Если зарежут, значит не нам отстаивать последний храм Божий. Недостойны мы этого храма, не христиане мы, кто с мечом за своё стоит, а язычники, кто за капища свои пришлых людей, пусть и трижды злодеев, возненавидели.

– Тем паче злодеев! Ты что же, другую щёку подставить разбойникам хочешь? – перестал ухмыляться Василий. – Нет, не щёку – ты свою глотку подставишь. Кто по щеке тебя раз ударит, на том не остановится. Всё с собою позволишь сделать безумцу?

– Всё позволю. – промолвила Женя, исполнившись невиданной доселе уверенности – В том и любовь Христова.

Серафим робко глянул на Настоятеля. Василий с презрением сжал зубы, так что желовки заиграли. Отец пригляделся к ней, будто увидел нечто далёкое и знакомое, и теперь взвешивал каждое слово в сердце. Но вот он запустил руку в карман пальто и сказал.

– Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за близких своих, – вынул он задубелый комок бурой ткани и отдал его в руки Жени. Знакомая вещь, и руки её затряслись. Она осторожно расправила ткань и нашла внутри тёмный локон.

– Этой ночью Навь нам послание оставила. – Долетел до неё голос отца, как из другого мира. – Нет с нами больше Дашутки.

Василий и Серафим отступили, и другие чины грустно и почтительно отошли.

– Так много крови… – сама не в себе перебирала грязные складки Женя. – Это её кровь?

– Её. Мне можешь верить.

Перед глазами враз потемнело и в голове повело, стало трудно дышать. Женя нервно расправляла сорочку.

– Пусть так, пусть так…где она? Я хочу её видеть.

– Тише, – шепнул отец и взял её за руку.

– Пус-сти меня! – попыталась она с силой вырваться. Ей было трудно дышать, хотелось кричать на весь мир. Отец заключил её в крепких объятиях.

– Пус-сти! Я хочу её видеть! Пусть вернут мне её!

Она согнулась в хватке отца, горло обожгла волна горечи, в животе стянулся тугой горячий комок.

– Всё пройдёт… скоро пройдёт, – заслонял её отец от чужих глаз. Пальцы Жени вцепились в свежую краску на капоте машины и со скрипом процарапали борозды. Из сжатых зубов вырвался вой. Она мелко дрожала, взгляд опутали красные жилки. Казалось, всё тело хочет вывернуться наизнанку. Нельзя уместить внутри то, что вырывалось наружу.

– Повторяй за мной слово в слово… – уговаривал её отец, – молим и просим тебя, Господи – плачущих утешение. Во дни скорби прибегаем к Тебе. Услыши моление наше, со слезами Тебе приносимое. Твоей же благой и премудрой волей Ты отнял от нас любимого человека и оставил одних. Преклоняемся пред сею волей Твоей: утоли печаль о разлучении с рабой Твоей, дочерью и сестрой нашей…

Женя притихла. Что-то внутри неё спряталось в дальнем углу души, но всё ещё скалилось и огрызалось. Закрыв глаза, она начала повторять за отцом.

– Прости ей вся согрешения её, вольная и невольная, аще словом, аще делом, аще ведением и неведением… не погуби её, и не предай вечной муки, но по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих ослаби и прости вся согрешения её… и вчини её со святыми Твоими, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.