иначе Егор схватит за бок, защекочет и начнёт стаскивать: «Не ложись на краю! Утащу-у!» – завоет грозно по-волчьи.

Долгие Зимние вечера уютно журчат сказками нянечки. За окнами трескучие морозы-полсотники, но в мерцании огненных бликов от печки скачет по лесу Иван Царевич, Баба-Яга помогает ему узнать смерть Кощееву, лохматое чудище стережёт аленький цветочек от заморских купцов.

Жаль, что они с сестрой повзрослели и судьбы их треснули и разошлись, как весенний лёд на Кривде-реке. Всё должно было случиться не так. В маленькой комнатке возле печки Женя представила маленькую Дашутку, какой её помнила.

Прогнав печальные мысли, она прошла к себе в спальню, где стоял обитый полосами жести зелёный сундук. Женя убрала с него книги и подняла тяжёлую крышку. Взгляд сразу упал на подвенечное платье: в сундуке хранилось наследство от матери. Она никогда не примеряла сорочки, летних нарядов, не любовалась постельным бельём или расшитыми полотенцами. Единственное, что ей приглянулось – это лазурный платок с бахромой, который, с разрешения отца, она начала носить ещё в детстве. Остальное приданное время от времени перестирывала, просушивала на свежем ветру и выглаживала Тамара.

В сундук Женя спрятала терминал от передатчика. Для увесистого компьютера пришлось освободить место. Она по очереди вынимала стопки белья и одежды, стараясь добраться до фанерного дна. Сильно пахнуло лавандой и нафталином. Под рассеянным дневным светом показалась малахитовая шкатулка. Женя взяла её за рельефные холодненькие бока и достала. Внутри лежали завёрнутые в мягкую тряпку часы на цепочке – серебряные. На откидной крышке старательно выгравировано курсивом: «Сыну Михаилу, дочкам Зоечке и Верочке – от мамы и папы. Живите долго, храни вас Господь! 2106 год». Женя откинула крышку, заиграла звонкими колокольчиками колыбельная. На внутренней стороне вставлена маленькая круглая фотография. Цвета её сильно поблёкли, черты лиц едва узнавались. Вот мужчина с окладистой седой бородой положил руку на плечо сидящего на стуле темноволосого парня. Рядом стоит рослая женщина с маленьким мальчиком на руках. По бокам от парня две девочки, обе светленькие, но одна ростом чуть выше и смотрит смелее, младшая же с опаской глядит в объектив.

Женя погладила фотографию. Младшенькой девочкой на снимке была её мать, Вера. Женя с Дашуткой не помнили даже её лица, но в Монастыре говорили, что она была человеком с чистейшей душой. Рядом стояла их тётка Зоя. Тамара рассказывала, что характер у Зои был по-мальчишески смелый и неуступчивый. Может быть потому она застрелилась, когда вдалеке от общины её хотели взять в плен язычники. Дед Жени – самый первый Настоятель Монастыря, он привёл сюда выживших христиан. Его убили по приказу Красного Ивана Тавритского. Не вынесла его смерти и умерла с горя бабушка Жени. Красный Иван потребовал в жёны семнадцатизимнюю Веру, но её брат Михаил, тот самый парень с тёмными волосами, увёл их с маленьким Егором в бега. В лесах они повстречали Навь, кто рыскала в поисках нового логова. Одним из подземников оказался Женин отец и будущий Настоятель – Сергей. На обратном пути к Обители возле старого взлётного поля Михаила застрелил кто-то из Домовых. Так из всей большой дружной семьи остались только Вера с Егоркой. Отец Жени их защитил, они вместе вернулись в Обитель. Дальше – крещение отца и скорая свадьба, война с Тавритой и Навий набег, гибель прежнего Настоятеля и договор на крови, рождение Дашутки и смерть их матери. Женя закрыла крышку часов, но не вернула их обратно в шкатулку, а положила в карман своих джинсов. Мало кто теперь доживает до старости. Долгие Зимы – вовсе не чудища и не проклятия, но Зима пожирает лучшие годы и жизни людей. И чем она голоднее, тем сильнее ожесточаются человеческие сердца. Потому и ждали Долгое Лето – не только ради спасения жизней, но и для исцеления человеческих душ.

В сенях зашаркали чьи-то шаги. Женя спрятала терминал на дно сундука и накрыла приданым. Дверь в горницу отворилась, кто-то тяжело перешагнул через порог и по первому вздоху Женя узнала Тамару.

– Женечка, ты здесь? – окликнула няня.

– Ещё здесь, – вышла навстречу Женя.

Под соловыми измученными глазами Тамары собрались мешки. Из-под пуховой шали выбилась прядь блёклых седых волос. Никогда ещё Женя не видела Тамару такой постаревшей.

– Когда уезжаешь? – тихо спросила нянечка. Словное не веря, что Женя стоит перед ней, она тревожно ощупывала её глазами.

– Завтра, Тома. На этот раз далеко, и конвой вернётся не скоро. Может быть до конца лета.

– Что же ты там так далеко забыла…

Женя поняла вдруг, что в общине сейчас самый брошенный человек именно Тома. Она подошла и крепко обняла нянечку. От её поношенной куртки пахло сеном и холодом.

– Спасибо, Томочка! Милая, славная! Только без нас не горюй и не плачь! Я вернусь обязательно, ещё до первого снега. Это очень важно для всех, для Обители, для всего Монастыря!

– Оставалась бы ты дома, Женька, – затряслась Тамара сквозь слёзы.

– Не могу, нельзя оставаться. Если вещи мои решат переносить, обязательно проследи, чтобы и мой сундук тоже в кельи поставили. Книги пускай, если надо, но сундук чтобы обязательно взяли. Пригляди, хорошо?

– Хорошо, золотиночка ты моя, – вытерла концом шали Тома глаза и кивнула. Но вдруг, будто вспомнив что, зашептала. – А если Дашутка опять вернётся, а тебя нет? Расстроится! Ты останься, Женечка! Надо остаться!

– «Опять вернётся»? – осторожно переспросила Женя. Тамаре, видимо, плохо, в голове от горя и слёз совсем помутилось.

– И ты мне не поверишь… – догадалась старая нянечка. – А я её утром видала. Сперва-то подумала дух примерещился, пришёл нас проведать. А теперь точно знаю – она это. Как сейчас стоит передо мной и смотрит глазами живыми. Сама вся в чёрных одеждах, лицо белое, а