мраморщик, впоследствии даваемое ему Жорж Санд.[676] Однако, случилось, как всегда, именно то, чего всего меньше можно было ожидать. Соланж решительно порвала с вполне соответствовавшим ее «дворянским» вкусам элегантным и милым Фернандом де Прео и обратила благосклонное внимание на не могущего даже двух строк грамотно написать, бесшабашного и «отчаянного» скульптора. Но этого мало, она чуть не сделала из-за него непоправимой глупости.

Мы уже ссылались выше на позднейший роман Жорж Санд «Мадемуазель Меркем», в котором Жорж Санд изобразила как отношения Соланж к ее первому жениху (под видом истории отношений Эрнесты дю Блоссе к деревенскому дворянчику Ла Торонэ), так и холодный, полный противоречий, вечно склонный все делать «насупротив» других, взбалмошный и в то же время прозаический и практический характер Соланж, этой «дочери своего века», как в «Мадемуазель Меркем» называет Эрнесту ее сокрушающаяся над ее холодностью и черствостью мать. Теперь мы приведем оттуда страницу, рисующую те страхи, которые переживала Жорж Санд в Ногане в апреле и мае 1847 года:

...«Эрнеста что-то от нас прячет; постарайся же понаблюдать за ней», – сказала мне м-м дю Блоссэ.

Это было моим долгом, и я стал наблюдать. Маленькой хитрушке, казалось, очень нравилось в Каниэле (читай: в Ногане), несмотря на тишину и покой... Она сделалась прелестной, внимательной, тихо-веселой, даже прилежной, вопреки всем своим привычкам, и в особенности обожающей старый парк, где она целыми часами читала в беседке.

По вечерам, в теплые туманные дни октября, она закутывалась в мантилью и забавлялась тем, что, как легкая тень, бегала от цветника перед домом к башне, стоявшей над морем (читай: к павильону, стоящему в Ноганском парке, на крою дороги). Она живо возвращалась обратно, говорила с нами в окно гостиной (гостиная в Ногане находится в нижнем этаже, и окна ее выходят в цветник), и вновь отправлялась на свое восхождение, как она выражалась, повторяя эту гимнастику по несколько раз кряду.

Я заметил, что всякое исчезновение хорошенького привидения стало продолжаться дольше, чем следовало, и что всякое его новое появление на террасе походило все более и более на мимолетную и спешную предосторожность.

Я притворился при ней, что мне надо писать, и ушел из гостиной, якобы вполне доверчиво. Я пробрался в парк и выследил ее. Она не поднялась к башне, а остановилась в беседке и осталась там несколько минут одна. Потом она вышла, направилась к толстому дереву, которое перевешивалось через ограду (это подробность опять-таки вполне точная) и что-то в нем спрятала, чем я овладел, лишь только она удалилась. Это было письмо, за которым через 5 минут появился крестьянин, которого я постарался рассмотреть, не показываясь сам, но мне было невозможно узнать его, хотя его тяжелые шаги и шумное дыхание заставило меня подумать о Монроже (читай: Клезенже)»...

В «Мадемуазель Меркем» все эти таинственные свидания окончились благополучно: Эрнеста была по темпераменту холоднее Соланж и хотела лишь поставить на своем, заставив своего ухаживателя, забулдыгу-помещика Монроже, плясать по своей дудке, вскружить ему голову и довести до признания в любви, чтобы удовлетворить свое самолюбие, страдавшее от мысли, что сначала он был влюблен в м-ль Меркем. Эта подробность не лишена своего биографического значения. Заметим также, что эта м-ль Меркем или Селия, – имя нарочно однозвучное с именем сына героини в «Лукреции» и «Пустынницах», Селио, – является ни кем иным, как живущей на оригинальный лад, возбуждающей сплетни и толки горожан, но обожаемой всем окрестным крестьянским населением самой Жорж Санд.

Итак, Эрнеста была благоразумна. А Соланж Дюдеван чуть-чуть не сделала гораздо большей глупости, и лишь неожиданное открытие ее матерью плана, задуманного Клезенже, спасло ее от ужасного шага: она собралась, не ожидая свадьбы, бежать с ним! Что руководило Клезенже в этом безумном намерении: необузданный ли темперамент, или, что, пожалуй, вернее, самый низменный расчет на шантаж (у него оказались громадные долги), факт тот, что похищение Соланж не удалось лишь благодаря совершенной случайности. Но со свадьбой пришлось поспешить.

7 мая, в ту самую, может быть минуту, когда М-м Марлиани получила то мнимо-радостное, по полное неопределенности письмо, которое Жорж Санд ей написала 6-го, Жорж Санд вдруг впопыхах пишет Морису, поехавшему к отцу:

«Приезжай немедленно, с отцом или без отца. Наше положение невыносимо»...[677]

И девице де Розьер, сообщая ей в этот самый день, что все планы внезапно изменились, и что поездка в Нерак отменена, Жорж Санд пишет тоже не менее отчаянное письмо. Но письмо это в главной своей части относится к другому, второму поводу ее беспокойств и огорчений в эту роковую для нее весну, – к Шопену. Она узнала, что Шопен заболел, и сама от испуга при этом известии заболела.

«И это горе еще ко всему прочему! – восклицает она. – Неужели он серьезно болен? Напишите мне, я на вас надеюсь, что вы скажете мне правду, и что будете ходить за ним»...[678]

И вот, начиная с этого 7 мая, то параллельно, то сливаясь, то переплетаясь, во всех неизданных и в немногих напечатанных письмах Жорж Санд звучат эти два лейтмотива, которые на вагнеровском языке надо было бы назвать «лейтмотивами горя и отчаяния»: Шопен, Соланж, а позднее к ним присоединяется еще и третий – Огюстина Бро, мотив контрапунктический и трагически тесно связанный с «мотивом Соланж».

«Дорогая моя, я очень напугана! – пишет Жорж Санд той же м-ль де Розьер 8 мая. – «Значит, правда, что Шопен очень болен?! Княгиня[679] написала мне вчера, говоря, что он теперь вне опасности, но отчего же происходит, что вы мне не пишете? Я больна от беспокойства; от того только, что я пишу вам, у меня уже кружится голова.

Я не могу оставить свою семью в такую минуту, когда даже и Мориса нет для того, чтобы сохранить приличия и оградить свою сестру от всяких неприличных подозрений. Я очень страдаю, уверяю вас. Напишите мне, умоляю вас.

Скажите Шопену все, что вы найдете нужным сказать обо мне. Однако, я не смею писать ему, я боюсь взволновать его, я боюсь, что свадьба Соланж ему очень не нравится, и как бы – всякий раз, что я ему стану говорить об этом, – у него не было бы неприятного потрясения. Тем не менее, я не могла скрыть этого от него, и должна была поступить так, как поступила. Я не могу сделать Шопена главой моей семьи и семейным советником. Мои дети