ногу, вертелся… не привелось простоять и часа, как задняя стена открылась. Спиною он ввалился куда-то и увидел в довольно ярком свете седую старуху в синем халате поверх однобортного кителя с воротником-стойкой на крючках, американского покроя. Она держала в одной руке длинную деревянную швабру с неправдоподобно широкой перекладиной, загруженной гигантской, собранной в складки ветошью, насквозь мокрой, с неё и сейчас текло, что, по-видимому, вызывало крайнее неудовольствие.

— Пусти-ка, малый.

— Прошу, там в углу, кажется, зёрнышко апельсина, — он поджал ноги.

Впереди возвышался монументальный письменный стол, кажется, переделанный бильярдный, по обеим сторонам которого были прикручены два странных аппарата в зеркальном отражении, с бобинами и загадочными блоками, стопроцентно электрифицированные, а значит, современные и содержащие далеко не одно явление. На столешнице виделись борозды и надстройки, хитрый легковесный монтаж из сильхрома. Между всего этого размещались чертежи с пропущенными кусками, донесения на столь проработанном шифре, что там лежали просто пустые квадраты обёрточной бумаги с пересечениями складок. Он сразу понял, что это и есть сердце операции, так вот оно всё откуда, как выглядит место, где известны все противовесы, где вздор — очевидность, где белые пятна их будущего давно заполнены.

— Там снаружи сейчас день или ночь?

— Не знаю, потерял счёт времени.

Она, кажется, закончила с карцером, но не спешила его возвращать.

— Ты узник?

— По политическим мотивам.

— Ох уж эта большая политика.

Она выжала тряпку, водрузила её на швабру и поставила ту к стене, тяжело проковыляла к столу и присела на походный раскладной стул; расслабила спину, потом отчасти сбросила напряжение сама, похоже, что вытянула ноги, хотя там могли быть и какие-то рычаги.

Он ждал, неотрывно глядя ей в лицо, пытаясь угадать эмоции, намерения, неосознанно двигаясь к просвету эмпатии, которая, отчего-то, представлялась сейчас необходимой. Возможно, так он больше узнает, возможно, она выберет его, когда такой выбор встанет… Это просто не лишне, не лишне, чувствовал он, женщины иногда раскрываются, данная максима не была оформлена у Теодора в чёткое определение, но он, тем не менее, учился ею руководствоваться.

— Точно, вы, насколько я понимаю, кое-что в этом смыслите.

Она посмотрела на него как-то странно, не может быть, но пронзительно, печально, не может быть, но, кажется, она узнала его будущее или глубину морального падения. Он почти смутился, панцирь из цинизма пошёл трещинами, и оттуда заструились наружу и свет, и тьма, увеличилось подозрение, что всё это подстроено, что она сама хотела на него посмотреть, как минимум… а то и пожалует сто рублей, нет, долларов или переведёт служить к себе под крыло.

— Кстати, какой тайный советник, тёмный аналог Фредерикса, нас так снабдил сардинами? — слишком грубо, испугавшись своей реакции, вдруг выдал он.

— Николай Павлович Петров, полагаю.

— Это собирательный образ русского мздоимца?

— Нет, это председатель Второго департамента Государственного совета.

— Так я и думал. Вы из их шайки? Из кружка внепартийного объединения?

— Нет, раньше прибиралась в Академии генерального штаба.

— Пожалуй, предпочту поверить. Там, снаружи, кстати, чего-то похожего и ждут, — он резво поднялся на ноги, голова немного закружилась, и два шага вперед оказались весьма неуверенными.

— Полегче, а то вот тут, например, расстановка постов, вот тут толщина стен с пристройками и дворами, канализация, считай, что её там нет, количество аптек и трамвайных вагонов, — в зависимости от расстояния, разделявшего их, она казалась то старше, то моложе.

Вот оно, информация высвободилась, сменила хозяина, упала в цене. Подумать только, трамвайные вагоны в Иордани, небось, списанные из Петербурга, но потом, безусловно, модернизированные весьма противоестественно. Он оторвал взгляд от макета.

— Что за сумасбродная служба отдаёт эти сведенья вам?

— Приходит по почте.

— А это точно не деза, как весь мир?

— Ты там никого, случайно, не выследил?

— Да много кого. Не станете возражать, если я посмотрю эти схемы, ведь тогда, не маловероятно, я буду наказан ещё больше?

Она, похоже, уже пришла в себя, явление миновало, но всё равно чувствовалось, что дама готова на странные для её положения вещи ради… тут не добавить не убавить, Теодора, целого и беспримесного, идентичного, из семени Готфрида.

— А почему здесь с краю пустое пятно?

— Черта еврейской осёдлости мерцает.

— Слушайте, кстати, а они сейчас в кого верят?

— В частности в Иордани в того, кто в этом даже не нуждается.

— Вы про пантеон этих свальноэпикурейцев? Которые осязаемы верующими как никто?

— Ну, это свойство у них не основополагающее.

— Свойство, это вроде как грех?

— Вроде как порок.

— А ведь они же ещё и отцеубийцы, вот жаба, а сами издевались над патронами правоверных и православных.

— Не тебе судить богов, мальчик. К ним нужна линейка с верстами.

Скорее всего, она имела ввиду, что вне их вялоплещущегося сознания тяжело оказаться, пусть здесь и постреливают, а раньше и покидывали копья, но люди приобретают вещи, пьют напитки, число разновидностей которых превышает количество букв в любом стихотворении Джона Донна, и борются с действительностью, даже если это закрытый гроб или необитаемый остров в окружении кладбища кораблей. А если бы не деятельная натура, пусть и проснувшаяся лишь однажды, то не было бы никаких божьих обязанностей и никаких трудных решений и потопов, и разрушенных башен с разницей в подходе, сверху или снизу начинать, с разницей в тысячи лет, и никакого удваивания объёмов.

— Но тогда бы и они стали никакие не боги, а чёрт знает кто, — задумчиво, проглядывая на свет некий график.

Это довольно странно, по крайней мере, анализируя их разговор теперь, спустя долгое время, и отдавая себе отчёт, что она признала в нём праправнука, а он в ней всего лишь возможность, сбитый с толку этим близким родственником, чьё имя было озвучено впоследствии, никого такого в их роду не имелось, а он помнил всех до прадеда Юсупа, собственно, его матерью, как понятно, она и являлась, он понял, что очень странной ему самому она не показалась. Поначалу, разумеется, да, но не впоследствии.

— Боязнь воскреснуть как главный страх Елисея Новоиорданского постулировался едва ли не всеми, кто погружался в это дело.

— Воскреснуть?

— Не такая уж это причуда, вот вам бы, всему разложившемуся, хотелось бы явиться на бал и узнать, что это венский, а не канун Дня всех святых?

В летописях тех лет и так, и эдак подавался один случай, невнимательный человек мог бы принять его за дюжину разных, но надо знать летописи, как знал их он. В чрезвычайно запутанных выражениях, вроде «бехом алафа ан бискуп на свой лад перетолмачил» или «пороки в мой поруб не имати говорено послуху а он сообедникам», сообщалось, что князь предпочитал