четыреста девяносто восьмом километре от МКАД, а комната с кроватью под повешенным углом ковром, застеленной пледом с тигром из химической ткани, шифоньер с чашками, два серванта с книгами и фотографиями, две обувные коробки с письмами и досье под шкафом, потёртый паркет, шторы на окнах из таких же пледов, одно время присылаемых на День Победы, чтоб вертолёты его не снимали, стол с трещинами в двадцати слоях лака, два стула с выцветшей и разъятой на нити обивкой, не ощущаемый им старческий запах.

Навстречу из «урбанических» рифтов высыпали сперва ночные подёнщики, а после их опоздавший добор. Таковых теперь насчитывалась ровно треть наймитов и теоретиков производства. Какой-то экономист разработал доктрину, доказывающую, что ночью их элукубрационные двухходовки решаются более продуктивно. Пройдя площадь Перекальского, он сел передохнуть в сквере у памятника человеку, считавшемуся духовным филантропом поисков Гоголя. Если бы тот пропал в пятидесятые, лучше после смерти Сталина, он нашёл бы его в квартал.

За серой пенепленной взвесью, неизвестно отчего сформировавшейся над губернией, солнце перевалило горизонт и тянуло теперь гравитационное мызгание, превращённое точно в хвост кометы, за водонапорные башни на улице Павлова.

После вокзала он пообедал. Достал из заплечного мешка сало, хлеб, почистил перочинным ножом луковицу, запил всё крепким чаем со спиртом. Некоторое время сидел прямо на стяжке, накатанной по бокам моста, расстелив рюкзак. Его город был прекрасен и ужасен, как цветы на могиле поэта или рыцарь, осаждающий Иерусалим с турнирным копьём.

Начался первый в этом году снег, ему было всё равно, что окроплять и к тому же скрывать. Другой бы стал вспоминать про пургу в неурочный час, когда рыли землянку для припасов, он же испытал некую отстранённую радость, почти безразличную, исходящую из привычки, усталую, но нужную. Солькурск в описываемое время был прекрасен и им. Подставил лицо небесам, пребывая наедине с собой, дождался, пока пропущенные клеткой ветвей кристаллы упадут на кожу, слизал несколько, не ощутив ничего.

— Так, а вот и очередное письмо от наших радиослушателей. Что это здесь? Штамп Министерства пропаганды? Не пропаганды? Да чёрт с ним, читаем!

Милая Наташа!

Пишу тебе, быть может, в последний раз, но ты всё равно ответь. Спустившись в атмосферу, я постараюсь учесть все воздушные потоки и попасть тебе прямо по голове, хотя это и сложнее всего. Как там наши дети? Как Миша готовится в школу, как глазик у Серёжи? Не обижают ли они Сашеньку, и по-прежнему ли тот стучит на них напропалую? Хочу ещё раз сообщить тебе, что письма солдат, так и не достигших орбиты, проверяет военная цензура, поэтому не пиши ничего такого, что мог бы использовать враг. Пиши только про детей, про себя, как живёшь и что делаешь. Напиши, как там у ребят, есть ли обувь? А то дело к зиме, а когда письмо долетит (если мне не встретится подходящий кусок астероида для утяжеления), так та уже и подступит.

Я сам нормально. Здоров, если не считать извечного моего насморка, кругом начались похолодания, космические тела всё чаще попадают мне по яйцам. Перед запуском мне говорили: да там относительно пустые участки — ага, пустые, блядь. Межзвёздная среда вообще везде, из тел истекают вещества, только я наловчусь к линии Кармана пукнуть или ещё что, так сразу в ухе орёт сирена, представь только, каково мне. Ну а так ничего, приетый пейзаж, чувство защищённости, геокорона снуёт подо мной, открывая и тут же драпируя облаками всякие пакости, которые с моей дальнозоркостью хорошо видны. Там, внизу, надо думать, многое происходит, одна и та же схема из звёзд составляется с разными периодами и замирает, я склонен полагать это декорированием, иногда из-за Луны мелькает кожистая челюсть и проносится в невесомости. Ну а так все линии фронта как на ладони, только рассказать некому, чтоб было в тютельку хоть километров на полста. У некоторых тел далеко позади меня слишком вытянутые орбиты, мне это подозрительно, мы здесь так не летаем.

Про последний раз это я сгоряча написал, ты не волнуйся. Марать не стану, слишком мало грифеля в карандаше, да и такой гладкий астероид уже мною упущен. Хотел сказать тебе, чтобы ты держалась. Что, как только мы разгромим фашистскую сволочь, сразу станем устраивать личное счастье, а с моим всеведеньем, хотя и смотрю-то я на них, только когда ныряю в атмосферу «глотнуть» кислорода, это неизбежно, как прецессия.

Взялся за письмо, потому что очень хотел рассказать тебе про одно тут происшествие, никто, конечно, не подтвердит, но это было, кто-то, кажется, такое уже кричал там внизу, так вот, это было. Я знаю, ты, конечно, сочтёшь в этом дурной знак, которые находишь ты во всех подобных делах, но зря. Ничего такого не предвещает беды, фашист от нас далеко, а от меня он даже дальше, чем опасность в принципе, и ещё раз говорю, что про последний раз это я так, на войне, даже с орбитальным уклоном, сама понимаешь…

Мог бы тогда, протёр бы глаза, а так просто поелозил по маске, она у меня как роса. Ну так вот, смотрю и не верю, притаился среди пустоты, расслабился даже, корректирую курс воздухом то из одной перчатки, то из другой. Пролетает мимо такая хрень, что жуткое дело, граней-то у неё под двадцать, вершин не меньше двенадцати, но это не икосаэдр и близко. Ржавый объект с заклёпками с покрышку ЗИЛа, весь в налёте, как у кораблей набирается ракушек, медленно плывёт, вообще без тяги. Я, конечно, о таком думал, тут время есть, но чтоб вот так, воочию, однако не видно ни одной пушки, и я уже хотел присоседиться, пока он не станет сходить с орбиты, как гляжу — на фоне Земли хорошо заметно, а он так вообще проходил подо мной, — открывается люк, и оттуда выплывает иная форма жизни, ни добавить ни убавить. Руки-ноги там, голова, это конечно; страшная, тварь, но и, надо думать, совершенная, ведь скафандр ей заменяла пара трубок из ушей, если это были они. Я так опешил, даже перестал бояться, рассудок мой уже, наверно, перестроен так, что не вернуть, как будто я с рождения тут круги наворачиваю. Подбираюсь ближе, двигаясь в двух направлениях, так тебе легче будет понять.

Хрен этот вылез не просто так, у него умысел, мне его не распознать, ясное дело, но вот что, у него под мышкой была человеческая голова, точно, человеческая, чем-то отрубленная, среза мне не видно, но кровь, вроде, не разлеталась. Волосы зачёсаны назад